Маг-убийца

Быстрей всех сработало иудейское гестапо. После пережитых стрессов я стал как бы ясновидящим и на расстоянии ощущал мысли и чувства людей, если они касались меня. Такую способность, в неярко выраженном виде, я приоб­рел еще в лагерях. Там, в экстремальных условиях, очень важ­но почувствовать и предупредить агрессивные намерения ближ­него, если они направлены против твоей личности. Такая сверх­чувствительность нередка для закоренелых лагерников, «воров в законе», которые мгновенно чувствуют, если человек подхо­дит к ним с недобрыми намерениями. Мне это тоже помогало выжить в лагере, избегать многих неприятностей. Теперь эти способности на порядок обострились. Я просто читал мысли и чувства людей, как открытую книгу. Но, разумеется, никому об этом не говорил и никак этим не пользовался.

Так вот однажды, спустя две или три недели, я вновь по­чувствовал слежку. Точнее, ясно ощутил уже поздно вечером, что в Гурьев пожаловал особо сенсорно мощный человек, ко­торый очень нелестно думает обо мне и желает причинить мне зло.

Был конец августа. Лето было еще в разгаре. Я еще жил в общежитии. В субботний день вышел на плавающую пристань на берегу реки Урал. И сразу же почувствовал слежку. Сделал несколько пасов и обнаружил своего преследователя. Это был человек моего возраста, может быть, немного моложе. Черный, лысоватый. Явно с примесью еврейской крови.

Я не подал вида, что обнаружил его. А на пристани сам для себя неожиданно взял билет на прогулочную яхту, которая уже почти отчаливала. Но мой преследователь успел-таки запрыг­нуть на борт вслед за мной.

На катере он находился рядом со мной и, как я понял, ис­кал со мной разговора. Я отчетливо ощутил его двойственное ко мне отношение. Он уже наводил обо мне справки здесь, в Гурьеве, и они кардинально отличались от той информации, которую он получил от своих шефов.

Мы познакомились. Он работал научным сотрудником в одном НИИ на Урале. А теперь решил приехать в отпуск на отдых в Гурьев.

Это было явное вранье. Морского пляжа в Гурьеве нет. А речной пляж у них на Урале, наверное, такой же, как и у нас. Да и какой тут летом отдых: тучи мошкары, ночью не уснешь, духота, дышать нечем. Днем — пыльные бури, песок метет.

А пока он мне врал и расспрашивал о подробностях моей жизни, я отчетливо читал его мысли. Его послали привести в исполнение приговор над злобным и ярым «фашистом-антисе­митом». Но тут, в Гурьеве, ему рассказали обо мне совсем дру­гое: крупный ученый, изобретатель, работяга, никому зла не делает, очень нужный для Гурьева специалист. И он засомне­вался: действительно ли я антисемит и фашист или со мной кто-то сводит личные счеты из числа еврейской элиты Краснодара? А ему очень не хотелось лишать жизни хорошего человека ради прихоти какого-то амбициозного начальника.

И еще я уловил сногсшибательную информацию: его назы­вают «человеком-пушкой», потому что он обладает невероят­ной способностью излучать направленно всей поверхностью своего тела фантастически мощный заряд, убивающий жертву на расстоянии мгновенно.

Прогулка была многочасовой, километров двадцать по Уралу до моря и обратно. По дороге — купанье на одном из песчаных островов. Мой знакомый раздобыл у капитана шах­маты, и мы сыграли пару партий. Он играл азартно и неплохо, но авантюрно, и оба раза проиграл.

Когда он разделся для купанья, обнаружилось, что все его тело покрыто облезлой кожей. Я поинтересовался: что это с ним? Он сослался на солнечный ожог, но это тоже была явная ложь: как можно обгореть между ног? Тогда он сказал, что это от невроза.

Я говорил с ним довольно откровенно, укрепляя его сомне­ния относительно моей принадлежности к антисемитам. Ругал академиков, которые эксплуатируют чужой труд и сводят сче­ты с конкурентами, прошелся по нашему Пустыльникову. В общем, к концу поездки я почувствовал, что он окончательно убедился в справедливости своей неуверенности, злился на шефа за такое идиотское задание. А в отношении меня размагнитил­ся и подобрел.

Не знаю, какой там разговор состоялся у него с шефами, но после этого в очередной раз неудачного покушения гестапо на несколько лет оставило меня в покое.

Но через несколько месяцев после моего приезда в Гурьев меня достал охотник другой команды.

Однажды пьяненький парторг-казах нашей опытно-мето­дической партии, когда мы с ним остались наедине, заплетаю­щимся языком сказал мне:

— Посмотри мне в глаза.

Он сверлил меня неприятными черными глазками, но я не отводил взора.

Парторг недовольно буркнул:

— Никто мой взгляд не выдерживает... А потом вдруг спросил:

— Ты еврей?

Я удивленно пожал плечами:

— Вроде бы русский...

— Тогда почему же ты вместе с ними бунтуешь?

Я снова удивился:

— А в чем это выражается? Парторг хитро улыбнулся:

— Я все про тебя знаю. Дело твое секретное видел.

Да, у них там все по-семейному. В гурьевский КГБ пришла на меня какая-то бумага. Секретная. Но в КГБ — родственни­ки директора. Они ему по-семейному доложили. Директор пре­дупредил своего родича-парторга.

Приказ о моем назначении на должность главного инжене­ра поспешно аннулировали, вернув начальную должность главного геофизика. У меня отобрали служебную машину.

Но я к этому времени углубился в работу и мало обращал внимания на бюрократическую возню вокруг табеля о рангах. Мы получали все новые и новые впечатляющие результаты.

Наш ГУК-3 гремел по Казахстану. Я написал о нем толстую книгу, которую отнес в издательство. В полный рост возник вопрос о серийном производстве ГУКов. И вот теперь срабо­тали охотники московской академической команды.

Для иудейских гауляйтеров Мингео СССР, отражавших волю своего рейха, моя фамилия была непереносимой. Несмот­ря на многочисленные положительные отзывы о ГУК-3, хода­тайство Мингео Казахстана, специальное ходатайство нашего Гурьевского обкома партии, Мингео СССР денег на серийный выпуск не выделило. Деньги — это чисто еврейская прерогати­ва. Я и так прославился в иудейском коллективе Мингео СССР тем, что остался живой после крамольных «антисемитских» лекций. А дать после всех моих антисионистских дел зеленую улицу моему ГУК-3, закрепляя этим мой триумф и расписыва­ясь в безсилии их бога, — это было слишком.

Все ходатайства Москва оставила без внимания.

Тогда я написал жалобу в ЦК КПСС и по решению инструктора, курировавшего нашу отрасль, в Мингео СССР была создана специальная комиссия для ее рассмотрения. Меня пра­вительственной телеграммой вызвали в Москву на эту комис­сию. Я приехал и ахнул: в комиссии сидели сплошь евреи из числа друзей Маловицкого. Причем, как я почувствовал с пер­вого заседания, половина из них владела психическими мето­дами нападения и была решительно настроена против меня.

Заседания комиссии были для меня настоящей психологи­ческой пыткой. Ее решения были заранее подготовлены. Они безбожно все перевирали. А двух более честных членов ко­миссии дружно забивали, как цыгане на базаре. А один из иудеев — особо омерзительная личность (между прочим, блон­дин с красивым русским лицом), пытался даже загнать в меня магический заряд.

В общем, комиссия решила весь накопленный мной задел по теме вместе с моим источником передать в Сибирь, а я как бы оставался без работы.

На директора Гурьевского НИИ мое поражение в Москве подействовало, оно срезонировало с письмами из КГБ, и он на всякий случай решил понизить меня в должности без ущемле­ния в зарплате. Я написал заявление «по собственному жела­нию», он сгоряча подписал, и я превратился в безработного «вольноопределяющегося». Спустя недели три директор позво­нил и предложил вернуться на работу. Но я уже глотнул воздух свободы и предпочел «статус-кво».

Но вместе со свободой вернулись старые проблемы сионистской войны, от которой я отошел за несколько лет напряжен­ной работы над созданием новой аппаратуры ГУК-3. Я восста­новил переписку с друзьями. Устроился на почасовую работу преподавателем физики и термодинамики в местном политех­ническом институте. Я считал, что сионистский зверь, выбро­сив меня после семилетних усилий из отрасли, насытился, и я вышел из его поля зрения. Но я ошибался. Черные успешно наступали. На страну наползал западный демонизм. Иудейс­кий рейх чутко ощущал все основные центры русского духов­ного сопротивления и уничтожал их. А я был для них все еще не сдавшейся крепостью в их тылу. И они решили раз и навсег­да поставить в моем деле точку.