3. Охотник и жертва

Вариант, когда жертва выдерживала первый магический удар, у иудейских охотников за русскими скальпами был, очевидно, предусмотрен. И начался второй виток покуше­ний.

На следующий день я не вышел на работу, предупредив начальство, что заболел. Нужно было разобраться с тем, что произошло, и наметить план действий. Тем более что я посто­янно чувствовал контакт с какой-то посторонней, неведомой мне силой. Это вызывало страх, который усиливался как бы сам по себе и переходил в нервную дрожь. Естественно, что я контролировал свое состояние и держал себя в руках, так что окружающие ничего не замечали. Но было неприятно, и это продолжалось дня два-три.

А потом внутренний голос подсказал мне: «А ты не бойся мага, ничего он тебе не сделает». Я преодолел свой страх, и мне сразу стало легче. А затем я вообще приспособился: когда чув­ствовал, что какая-то мерзкая гусеница пытается залезть мне в душу, я как бы отбрасывал ее руками, показывая при этом мо­ему охотнику мысленный кукиш. И чувствовал, что «охотни­ку-магу» это совсем не нравилось, а мне, наоборот, давало об­легчение.

После нескольких таких сеансов я понял, что у меня про­изошел телепатический контакт с медиумом, которому каждое мое сопротивление было тоже неприятно и даже, как мне каза­лось, приносило боль. Мне стал понятен механизм псинападения. Сенсорно сильный и ненавидящий меня человек устанав­ливает со мной телепатический контакт, почувствовав мой страх, он его усиливает и усиленным возвращает мне. Я его воспринимаю и еще более усиливаю — и так возникает цепная реакция нагнетания страха, которая чаще всего кончается ги­белью жертвы.

И вот через несколько дней, когда «охотник» понял, что я все еще жив и сопротивляюсь, последовал еще один сокруши­тельный, точно рассчитанный удар. Ко мне домой вдруг пожа­ловал сотрудник КГБ. Молодой вежливый лейтенант. Показал удостоверение. Объяснил, что ничего серьезного за мной нет, но меня приглашают на собеседование по одному важному воп­росу.

Но это, разумеется, была обычная служебная ложь. Нео­жиданные визиты сотрудников грозного учреждения, чьи «под­виги» в сталинские времена уже были широко расписаны и из­вестны многим, для немолодых, легко ранимых людей могли закончиться инфарктом или инсультом. А я к тому же — быв­ший гулаговец и все их «подвиги» знал воочию.

Так что я не питал иллюзий и понимал, что так просто туда не вызывают. Ворота в КГБ широкие, а выход узкий.

Это был мой второй привод после отсидки. Первый раз меня туда выдернули в 1960 г. после окончания пединститута за пись­мо брату в Ленинград, в котором я расфилософствовался о моральном перерождении верхов.

И вот меня приглашают в госбезопасность второй раз.

Я пришел в грозное учреждение (на углу улиц Мира и Красноармейской в Краснодаре) сам, с тяжелым сердцем, но без стра­ха и волнений.

Их было трое: капитан, майор и полковник. Я один. Они вели перекрестный допрос: «Вам известен Уголовный кодекс?», «Вы знаете о содержании такой-то статьи?», «Вы отдаете отчет в том, что нарушили закон и занимаетесь антисоветской агита­цией?»

Вот в чем дело! Они воспринимают все мои, неведомо как попавшие в КГБ произведения, как антисоветскую агитацию и желают подвести меня под соответствующую статью Уголов­ного кодекса. К этому я был готов. Я совершенно успокоился и стал уверенно и даже с улыбкой парировать все их доводы. Они мои произведения пробежали по верхам, а я их знал доскональ­но. В научной дискуссии по моим работам спорить со мной было сложно.

Особенно старался полковник:

— Вы оскорбляете наших прославленных академиков! Наши академики и советская власть — единое целое! Наша наука — мозговой центр партии! А партия — мозговой центр СССР! Вы подрываете этот центр! А это по Уголовному кодек­су карается лишением свободы.

— Вы все ставите с ног на голову, — спокойно возражал я. — В моих работах нет бранных слов и оскорблений. Есть аргументированные доказательства, что к научной власти в СССР пришла лишь одна научная школа Иоффе, подавив и репресси­ровав ученых всех других школ. Причем, как это видно по се­годняшней нашей встрече, не без вашей помощи. Интересы со­ветской власти — власти народа и интересы клана Иоффе не только не совпадают, а диаметрально противоположны. Пока в стране еврейская научная школа не была монопольной, со­ветская наука действительно была мировым лидером, но когда возникла монополия клана, успехи советской науки кончились и начался регресс. Я — участник Отечественной войны, защи­щал свою страну и свой народ от фашистских хищников и сейчас защищаю интересы народного государства от круговой поруки научного клана. А вы чьи интересы защищаете?..

Майор и капитан смотрели на меня сочувственными глаза­ми. А полковник еще долго спорил. Очевидно, он получил очень крутые наставления подвести меня под статью или переправить в психушку. А так просто, бездоказательно и произвольно, да еще без одобрения присутствовавших майора и капитана, это сделать он не мог.

— О каком клане вы говорите? Иоффе и его школа — это признанные всем миром ученые. Это представители истинной науки, которая борется с лженаукой! — пытался обвинять меня полковник.

Но со мной такие пируэты не проходили: я тотчас же при­вел по памяти несколько работ крупных зарубежных признан­ных ученых-материалистов, которые относились к эйнштейнов­ской школе крайне критично, называя ее идеалистической, и совместно с десятками других, тоже признанных ученых, со­ставили ей оппозицию. Так что клан Иоффе — Ландау боролся не с лженаукой, а с подлинной наукой, и не за истину и благо народа, а за свой карман и интересы клана.

Беседа была долгой, многочасовой. Полковник злился, что остался в одиночестве, и все более «бычал», допуская в мои адрес грубые выражения и бездоказательные обвинения. Это шокировало его товарищей, которые все больше проникались ко мне сочувствием. Особенно неудобно было капитану. Мы с ним потом остались вдвоем, и он извиняющимся тоном объяс­нил, что мой антиакадемический самиздат давно им известен, но они не видели в нем особого криминала. Но вчера был зво­нок из Москвы. Из канцелярии чуть ли не самого Андропова. Центр строго спрашивал: почему меня до сих пор не привлек­ли? И начальник краевого Управления КГБ приказал немед­ленно вызвать меня и разобраться.

Беседу со мной полковник, конечно же, записал на плен­ку и в качестве оправдательного документа — как он рьяно старался выполнить указание — послал в Москву. Уже пос­ле 1991 г., когда объявили о рассекречивании архивов КГБ, я пытался получить документы по моему допросу в июле 1980 г. Но никто ничего найти не мог. А жаль. Думаю, что видеоза­пись моего допроса смотрелась бы с неменьшим интересом, чем захватывающий детектив.

Я сопоставлял факты: меня подвергли удару пси-оружием, но я остался жив. После пси-нападения человек испытывает постоянный страх, нередко начинает жаловаться на «черных магов», которые его преследуют, очень похож на невменяемого. А при неожиданных вызовах в КГБ окончательно теряется и прямиком попадает в психушку. Такой же сценарий иудейс­кий рейх, тайно управлявший и верхами КГБ, коварно разыг­рал и со мной. Но номер не прошел. Мой ангел-хранитель — а я крещен в младенчестве — был очень могущественным и убе­рег меня и на этот раз. Меня отпустили, попросив лишь прине­сти все имевшиеся у меня рукописи самиздата.

Очевидно, для иудейского рейха в Москве такой исход был неожиданностью. Большое начальство дало крепкий разгон нашим краснодарским кэгэбистам за попустительство. Я сужу об этом по двум фактам, которые мне известны.

Во-первых, через некоторое время сотрудники Краснодар­ского КГБ стали проводить лекции в вузах с учеными и препо­давателями о бдительности (в частности, с преподавателями факультета сельхозинститута для иностранцев). А для них при­водился мой пример и говорилось о недопустимости критики академиков и советской власти.

Во-вторых, под удар КГБ попала наша секция в Доме уче­ных. В ней проявлял активность Евгений Нелепин, сегодня до­статочно известный по своим трудам ученый. Он написал фун­даментальный труд по физике и, пытаясь его опубликовать, решил обратиться к академику Сахарову за помощью и содей­ствием. Я его отговаривал, так как воспринимал пропаганду академика Сахарова как коварный ход иудейского рейха для выявления появляющихся русских талантов и их уничтожения. Но Евгений все же меня не послушал и попытался наладить с академиком-диссидентом контакты. И попал на долгие четыре года в психушку, откуда вырвался с совершенно подорванным здоровьем и скоро умер.

Но все это было уже без меня. Ибо в том же трагичном для меня июле 1980 г. я уволился с работы и уехал далеко за преде­лы Российской Федерации.