А. ВОЛЬСКИЙ

УМСТВЕННЫЙ РАБОЧИЙ

Международное Литературное Содружество 1968

Copyright by Inter-Language Literary Associates, 1968

Publisher: Inter-Language Literary Associates New York — Baltimore Printed in Germany 1968

ОСЛЕПЛЕННЫЙ УТОПИЕЙ

Р. Н. Редлих

ПРЕДИСЛОВИЕ

(О книге А. Вольского «Умственный рабочий»)

Со времени, когда А. Вольский писал своего «Умственного рабочего», прошло больше 60 лет. За это время марксисты, обличению которых посвящен весь пафос Вольского, раскололись на два направления. Одни, — и по сей день называющие себя социал-демократами, — превратились в одну из партий современного демократического государства; полностью отказавшись от идей мировой революции и диктатуры пролетариата, они, как и все другие, ведут борьбу за голос любого избирателя и стремятся войти в правительство и управлять государством, не меняя его социального строя. Другие, — переименовавшись в коммунистов-ленинцев, — захватили власть не только в России, но и во всей восточной Европе и, что может быть еще важнее, в Китае. Их идеология и политика исходят не столько из Маркса, сколько из Ленина, во время Вольского еще почти неизвестного. Развитие пошло не так, как предвидел Вольский. Но идея социализма жива и продолжает трансформироваться и действовать. И как раз в этом, думается, и заключен главный интерес его книги. Перед нами документ эпохи, прошедшей, но не изжитой, эпохи, до неузнаваемости искаженной и искажаемой коммунистической партийной историографией именно потому, что в ней коренится наше сегодня, потому, что она эпоха предреволюционная, эпоха, из которой вырос советский период русской истории.

Как «Наши разногласия» Плеханова, как почти все писания революционной интеллигенции того времени, как большинство сочинений Ленина, «Умственный рабочий» - произведение полемическое. Вольский ни с кем не согласен и не ищет ни с кем согласия. Дух отрицания владеет им вполне и без остатка. Он считает себя лишь бывшим марксистом: «Первоначальная попытка настоящего исследования оставаться в предпринятой критике марксизма на марксистской почве, могла быть лишь преходящим, начальным моментом этой критики.», - пишет он в предисловии (стр. 41).

В своей эмоциональной основе «Умственный рабочий» написан из отчаяния. И в этом смысле это страшная книга. «Оглянулся окрест себя, и душа моя страданиями человеческими уязвлена стала». Эта радищевская уязвленность неотпускающей болью живет в душе Вольского. Первый русский интеллигент перекликается с почти последним. И разница только в том, что Радищев «оглянулся окрест себя» и увидел, а Вольский проштудировал Маркса и усмотрел, и не может избавиться от усмотрения. Зло конкретное, беспомощный грудной ребенок, брошенный в грязной избе (и мухи на нем!) у Радищева, у Вольского с помощью Маркса абстрагировано и поднято на принципиальную высоту:

«У пролетариата ограбили не только наследие всех веков, но и его способность пользоваться нормальным образом своим естественным органом — мозгом.» (стр. 150) Сочувствие, сопереживание, жалость принимают у Вольского неконкретный, отвлеченный и доктринерский характер. Но это не значит, что их нет. Вольский не хочет примириться с тем, что

«Социалистического провидения нет, никаких, независящих от воли людей, законов развития общества нет. Нет сил природы, которые вознаграждали бы добрых угнетенных за их испытания и наказывали бы неправедных угнетателей за их злые деяния.» (стр. 332).

Ему горько, что

«Социалистическое вероисповедание не создает социалистического рая, а способствует лишь буржуазному прогрессу, нарождению тех новых молодых правящих классов, отсутствие которых вызвало его на борьбу.» (стр. 335)

Его возмущает, что

«Проходят годы, и марксистское провидение научных социалистов обнаруживает полное тождество с провидением всяких других жрецов и попов. Рабам буржуазного общества оно сулит счастье после их смерти; оно гарантирует социалистический рай их потомкам.» (стр. 328)

И не полемический задор, а горечь разочарованного романтика побуждает Вольского ко все новым и новым нападкам и на немецких, и на польских, и на русских социал-демократов, и на Бернштейна, и на Каутского, и на Плеханова, и на Кропоткина. В глазах Вольского они все слишком мало уязвлены страданиями «рабов современного общества». Они все изменники, они все предатели рабочего дела, они все слишком считаются с историей и слишком ценят культуру. Они все отказываются стать на

«единственный прямой путь к низвержению существующего строя неволи, единственный путь, свободный от компромиссов с буржуазным законом - подпольный заговор для превращения вспыхивающих столь часто и столь бурно рабочих стачек в восстание, во всемирную рабочую революцию», (стр. 329)

Заговорив о «всемирной рабочей революции», Вольский тотчас же вступает на путь фантастики. Бесполезно искать здесь у него уточнений? Бесполезно спрашивать, как должен осуществляться его «свободный от компромиссов» «подпольный заговор». Он просто не задается этим вопросом. Как Бакунин, Ткачев и Нечаев, он абсолютизирует революцию, но, в отличие от них, он не ищет конкретного пути к ней, и лишь где-то впереди ему маячит стихийная всеобщая забастовка пролетариев, которая должна остановить всемирную историю грабежа. Однажды признав вслед за Марксом, что история есть история грабежа, он проклял историю. Его мысль антиисторична. Его революция есть

«восстание рабов современного общества против исторических законов, которые весь земной шар превращают для них в тюрьму.»(стр. 342)

Но мысль его и антикультурна. Полемизируя с анархистом Кропоткиным, который в отличие от социалистов отказывался признать борьбу основной движущей силой истории и утверждал, что человеческая культура и общественная жизнь есть результат солидарности и сотрудничества, обвиняя его в том, что

«Чем больше анархизм развивает свою науку, т. е., чем больше углубляется в тайны «солидарности», этого священного начала и абсолютного блага в природе и человечестве, тем больше и легче цивилизованное общество, эта тюрьма для рабов всех веков, выступает перед нами как проявление сотрудничества.» (стр. 347),

он утверждает, что цивилизованное общество отнюдь не лишено логики и здравого смысла, но, напротив,

«с неумолимой, непреклонной логикой оно строит в настоящий момент ту же тюрьму для рабов, как и сто, тысячу и две тысячи лет тому назад; оно обрекает, как и тогда, большинство человеческих существ, еще до рождения, на пожизненную неволю, на рабский ручной труд.» (стр. 350)

Обрекает и будет обрекать всегда, потому что

«Вульгарная история говорит нам, что подвиги самоотвержения и мужества совершали люди с первых же дней их общественной жизни. И с того отдаленного момента эта самоотверженность, пока она не достигла победы, всегда рекомендует себя и свои дела, как жертву в пользу всех ближних, в пользу всех человеческих существ. Но достаточно ей одержать победу, низвергнуть гнет, который несла она сама, и оказывается, что жертвы приносились исключительно в пользу очень незначительной среды, группы, класса; в пользу среды, строго ограниченной. Оставшиеся порабощенными испытывают от недавних «самоотверженных» борцов тот же самый зверский гнет, что и от предыдущих властителей», (стр. 260)

Дух Вольского — это дух отчаянного сомнения, которое принято называть «карамазовским». И сравнивать «Умственного рабочего» надо, конечно, не с писаниями благонамеренного фаталиста Плеханова и учеными исследованиями Струве. И уж, конечно, не с целеустремленным фанатизмом Ленина. Оно напоминает скорее обращенный к Гегелю вопль неистового Виссариона Белинского:

«Кланяюсь Вашему философскому колпаку, но, со всем подобающим Вашему филистерству уважением, честь имею донести Вам, что если бы мне удалось влезть на верхнюю ступень лестницы развития, — я и там попросил бы отдать мне отчет во всех жертвах условий жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции Филиппа II и пр., и пр.: иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головой. Я не хочу счастья и даром, если не буду спокоен насчет каждого из моих братий по крови, - костей от костей моих и плоти от плоти моей. Говорят, что дисгармония есть условие гармонии: может быть это очень выгодно и усладительно для меломанов, но уже, конечно, не для тех, которым суждено выразить своей участью идею дисгармонии.»

К сожалению, здесь не место отыскивать корень русских сомнений в оправданности культуры и истории. Но мысль Вольского растет не только из Маркса, но и из этого корня. Его отталкивает утверждение «отца русского марксизма» Плеханова, согласно которому с появлением капитализма в России

«изменяется самый характер русской культуры, исчезает наш старый азиатский экономический быт, уступая место новому европейскому. Рабочему классу суждено завершить у нас великое дело Петра: довести до конца процесс европеизации России-. (В брошюре против Тихомирова).

Вольский ненавидит европейскую буржуазную цивилизацию не меньше Константина Леонтьева, в отчаяньи вопрошавшего, неужели

«апостолы проповедывали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа в безобразной комической своей одежде благодушествовал «индивидуально» и «коллективно» на развалинах этого прежнего величия»?

Но если Константин Леонтьев, - этот единственный чистый эстет в России XIX века, — отвергал буржуазную культуру во имя «прежнего величия», во имя иной, менее расчетливой и более поэтической, как ему казалось, культуры, то Вольский враждебен не только современной европейской буржуазности. Он отвергает не просто капитализм, но любой общественный строй, построенный на эксплуатации, любое образованное общество, живущее за чужой счет. Он, как Лев Толстой, не принимает никакой культуры, если она не сделана доступной всем и каждому. Для него

«Пролетариат, путем своей мировой конспирации и диктатуры, достигнет господства над государственной машиной не для того, чтобы выводить из затруднения, из анархии и банкротства хозяйственный строй, который не может справиться с переросшими его тесные имущественные рамки производительными силами...

Он будет стремиться к господству над властью для того, чтобы захватить имущество господствующего образованного общества, имущество ученого мира, для того, чтобы вырвать наследие человечества из рук владеющего им меньшинства. И упраздняя наследственную частную собственность и все частные фонды и средства воспитания, он принудит употребить конфискованное имущество на организацию общественного воспитания, на -обобществление знаний.» (стр. 221).

И если для Ленина очевидные факты эксплуатации и борьбы классов суть условия и средства для революции,* то для Вольского они проклятие, лежащее на мировой истории, та самая «слишком дорогая цена», которую отказывался платить за входной билет в царство счастья Иван Карамазов.

Сомнение Вольского носит всеобщий характер. А отчаяние его - метафизическое отчаяние.

Произведение Вольского смонтировано из нескольких отдельных рефератов. Оно недоработано, сумбурно, сыро. Оно перегружено мелкой, не всегда остроумной и сплошь да рядом несправедливой полемикой. Он и сам признает, что «Умственному рабочему» не хватает единства и цельности. Он сам пишет:

«Напротив, более ранние части сочинения заключают кардинальный недочет: в них автор все еще обнаруживает стремление вывести марксизм из его заблуждений на истинный революционный путь, стремление, оказавшееся в течение дальнейшего исследования совершенно утопическим.» (стр. 41)

Но из пучины разочарованного отчаяния, в которую, именно в ходе работы, он все глубже и глубже погружается, Вольскому видно многое, что осталось скрытым от взоров его, может быть и более талантливых и более образованных и уж, наверно, более благоразумных современников. Ему видно, что люди всех веков и народов мерятся одной меркой и что разница между Марксом и Родбертусом по-существу вторична. И если бы он заметил незаметного еще в то время Ленина, он, вероятно, нашел бы, что и разница между Лениным и Победоносцевым в сущности тоже вторична. Повторяем: из пучины отчаянья, наполненной вовсе не Марксом, а «карамазовскими» сомнениями русского XIX века, Вольскому видно, что невидимый ни Плеханову, ни Ленину, ни даже таким, вышедшим тоже из марксизма, ученым аналитикам как Струве, Булгаков или Бердяев

«неумолимо всплывающий факт принуждает нас приподнять закрывающий сущность движения социалистический щит и посмотреть на него реальными глазами, как на обыкновенные исторические будни.»

Этот факт — зарождение властвующего класса в недрах самого социалистического движения. Контуры его Вольский еще не может, правда, рассмотреть и полагает, что этим классом будет все то же буржуазное «образованное общество». Но то, что в основе новой общественной структуры, к которой стремится социализм, будет лежать принцип коллективной собственности, он видит ясно. Заслуга его мысли в том, что он первый это увидел.

Вольский думает, что отошел от Маркса. Но основы марксовой картины мира усвоены им навсегда. Как и для Маркса, история есть для него история грабежа, а культура - надстройка над этим грабежом, лицемерие, «щит, закрывающий сущность» явлений. Ход его мысли понятен только из Маркса. И Вольский ошибается, полагая, что

«первоначальная попытка исследования оставаться в предпринятой критике марксизма на марксистской почве, могла быть лишь преходящим начальным моментом этой критики.» (стр. 41)

Напротив, «Умственный рабочий» - это попытка применить к марксизму марксистский метод, додумать его в его же категориях и вскрыть материальную базу, которой он служит оправдывающей надстройкой. Но дадим слово самому Вольскому.

«Социализм XIX столетия, вопреки утверждению всех верующих в него, не есть нападение на основу строя неволи, существующего на протяжении веков в виде всякого образованного общества-государства. Он нападает лишь на одну из форм этой неволи, на господство класса капиталистов. Даже в случае его победы он не упраздняет векового грабежа: он уничтожает лишь частное владение материальными средствами производства — землей и фабриками, он уничтожает лишь капиталистическую эксплоатацию». (стр. 44 и 326)

«Экспроприация класса капиталистов вовсе не означает экспроприации всего буржуазного общества. Одним упразднением частных предпринимателей современный рабочий класс, современные рабы не перестают быть рабами, осужденными на пожизненный ручной труд; стало быть не исчезает, а переходит в руки демократического государства-общества создаваемая ими национальная прибыль, как фонд для паразитного существования всех грабителей, всего буржуазного общества. Последнее, после упразднения капиталистов, остается таким же как и раньше господствующим обществом, образованным правителем, миром белоручек, остается владельцем национальной прибыли, которая распределяется в виде столь же приличных, как и ныне, «гонораров» «умственных рабочих» и, благодаря семейной собственности и семейному укладу жизни, сохраняется и воспроизводится в их потомстве.» (Стр. 44 и 326).

Оба эти места кажутся Вольскому настолько важными, что он повторяет их дважды, в начале и в конце книги. Центральная же часть всей работы, «Научный социализм», посвящена обоснованию этого положения на основе 2-го тома «Капитала» и политической экономии Родбертуса. Разобравшись в экономической теории Маркса и сравнив ее со взглядами Родбертуса, Вольский приходит к выводу, что

«Эксплоатацию рабочего класса в современном обществе Маркс раскрывает в пределах отдельного капиталистического предприятия. Это, так сказать, ревизия счетов капиталиста, определение суммы неоплаченного труда — прибавочной стоимости, которая получается, если из суммы, вырученной капиталистом от продажи товаров .вычесть ту сумму, которую он затратил на приобретение «объективных и субъективных факторов». В этих то пределах, в сфере отдельного капиталистического предприятия, а не в сфере всего капиталистического производства, Маркс устанавливает все экономические понятия и категории для своего учения и затем, когда это нужно, целиком переносит их на общественное хозяйство. Таким образом, именно при ревизии счетов отдельного капиталиста, взимание всей стоимости, созданной рабочим сверх стоимости необходимых для него средств существования, называет категорически эксплоатацией.» (стр. 170-171).

«Благодаря указанному возвеличению категорий индивидуального капиталистического хозяйства и перенесению их целиком на все капиталистическое производство, общественный постоянный капитал получил от Маркса такое право на существование, какого у него нет.» (стр. 199)

«Возмещение стоимости общественного капитала и есть вручение национальной прибыли всем эксплоататорам рабочего класса... Это не два явления, которые можно разделить; нельзя уничтожить одно из них — прибыль эксплоататоров, оставляя при жизни другое — общественный постоянный капитал.» (стр. 204)

Не будем судить, в какой мере Вольский прав в своей критике «Капитала». Думается, что в противоположность Булгакову и Струве, дело для него вовсе не в экономической теории, а в тех выводах, которые из нее вытекают. Заблуждение Маркса для Вольского не просто заблуждение. Оно подсказано Марксу классовым интересом «умственных рабочих» и носит характер роковой неизбежности. В результате этого «заблуждения», экономическая, как раз наиболее научная, часть марксизма, с вытекающей из нее проповедью обобществления средств производства, оказывается лишь орудием классовой борьбы, лишь средством для захвата власти «умственными рабочими», «всем образованным обществом», средством для дальнейшего прогресса все той же буржуазной культуры и все той же буржуазной эксплуатации, Вольскому важно, что

«Чем выше национальная прибыль, тем больше потребительский фонд привилегированного образованного общества. Не только капиталисты заинтересованы в эксплоатации пролетария и размерах прибыли, но и все образованное общество. Ибо рабочий эксплоатируется не для праздной жизни лишь горсти капиталистов, а для паразитного существования всего образованного общества производителей «нематериальных благ», (стр.212)

«Переход средств производства в руки общества без нарушения всех остальных священных прав собственности есть социалистический идеал «умственных рабочих», образованного общества. К этому то идеалу социал-демократия в своем развитии сводит цель пролетарской борьбы, превращая этим социализм в государственный социализм. Экономическая доктрина Маркса ... вполне приноровлена к этой цели.» (стр. 221)

Повторим еще раз: Вольский напрасно думает, что ему не удалось остаться «на марксистской почве». Удалось. Ибо он отказался вовсе не от марксизма, а только от той непоследовательности, с которой марксисты (включая и Маркса и Энгельса) решаются утверждать, будто в противоречии со всем, что было до них в истории, их (и почему то именно только их) учение содержит всю полноту истины и ни миллиграмма лицемерия, будто все истины относительны и продиктованы классовым интересом, и лишь истина марксизма абсолютна и основана на научном познании. Нет, для Вольского как раз и сама «научная» часть идеологии марксизма точно такая же надстройка и точно такое же лицемерие. Точно так же, как идеология буржуазной демократии, толкуя о всеобщем равноправии, служит классовым интересам капиталистов, так и марксизм, толкуя о всеобщем счастьи в коммунистическом обществе, подготавливает новую форму эксплуатации. Критика мировой социал-демократии сводится поэтому для Вольского к разоблачению ее скрытых исторических целей, к обличению ее лицемерия, к раскрытию ее материального базиса, ее классовых интересов, прикрытых щитом пышной фразеологии об освобождении угнетенных. Задача «Умственного рабочего» разоблачить ту общественную силу,

«скрыть которую составляет первую задачу марксизма, — классовый интерес образованного общества в момент развития крупной промышленности, интерес класса привилегированных наемников», (стр. 223)

И с этой позиции Вольский видит, что есть нечто глубоко роковое во всем развитии социал-демократии. После каждой победы у нее оказывается плод как будто не тот, который ожидался, чем больше, согласно своей формуле, она приближается к своей цели, тем более, в ее собственном сознании, цель от нее отдаляется. Чем больше она подготовляется к делу, тем больше это дело не похоже на первоначальный план», (стр. 75)

Вольский отрекается от марксизма во имя его «первоначального плана». И во имя этого «первоначального плана» он продолжает мерить жизнь общества марксистской меркой. А прилагая ее к самим марксистам, устанавливает, что если

«вот эту то мерку обычную для исторических будней факты заставляют применить к анализу души русского революционера. Тогда социалистические, пролетарские и т. п. фразы перестанут нас обманывать и затушевывать прямой смысл этого «социалистического» движения.» (стр. 260-261)

* См. хотя бы, может быть известную и Вольскому, его раннюю статью о задачах русских социал-демократов (1897 г.), где Ленин уже тогда говорит об агитационной «утилизации» любого экономического и политического вопроса (Собр. соч. т. 2, стр. 308).

*

Вольский думал и писал до того, как Ленин и ленинизм привлекли к себе внимание общественной мысли. Для Вольского Ленин всего лишь один из ортодоксальных марксистов. Большевизма Вольский не предвидел и его новый господствующий класс, «образованное общество», ничем и никак не отличается от буржуазии. Его внимание было устремлено на процесс «обуржуазивания» социал-демократии, на то самое «социал-предательство», против которого боролся и Ленин. Он ориентировался целиком на то самое развитие социал-демократии, которое уже в его время привело Мильерана в правительство, а немецких социалистов устами Либкнехта заставило объявить уже в 1895 году, что

«при господстве всеобщего избирательного права мы (социал-демократы) спокойно можем сказать о себе: "мы единственная партия порядка в Германии"». (См. "Die Zeit", №№ 36-37).

Ошибка Вольского в том, что он считал эту линию развития единственной, не ожидая, повидимому, что, став «партиями порядка», социал-демократические партии, во имя соучастия в государственной власти, откажутся не только от всемирной революции рабочих и диктатуры пролетариата, но и от последовательной национализации всех средств производства. Усмотрев, что новый эксплуататорский класс будет господствовать на основе коллективной собственности на средства производства и жить за счет национального дохода, он не понял, что это возможно лишь вне рамок всеобщего избирательного права и буржуазно-демократической государственности. Он говорит о государственном социализме, не видя при этом, что экономическая монополия неизбежно влечет за собой политическую диктатуру, «культ личности» и бесправие не только «ручных», но и «умственных» рабочих.

Вольский видел развитие в перспективе первых годов нашего века. Он уже видел, что социалисты работают вовсе не на рабочий класс, а на себя. Но он не видел, что «новый молодой правящий класс» не будет буржуазией и не будет никаким «образованным обществом», что он выйдет из недр той из социалистических партий, которая откажется делить с кем-либо власть и, захватив не только экономическую, но и политическую монополию, поставит «образованное общество» «умственных рабочих» себе на службу.

Мысли Вольского не хватило историософской глубины. Он не понимал, из какого корня сам вырос, и не видел, что «мерку, обычную для исторических будней» (европейских) к «душе русского революционера» приложить нельзя. Он полагал, что развитие социал-демократии в России будет таким же, как и на Западе. Ленина он проглядел и большевизма он не предвидел.

«Новому классу» правителей и эксплуататоров социалистического общества будет посвящена другая книга. И напишет ее другой «бывший» марксист, бывший вице-президент социалистической Югославии Милован Джилас. Идею ее нетрудно выразить в нескольких недлинных цитатах:

«Новый класс утверждает свою власть, привилегии, идеологию и обычаи на основе особой формы собственности, собственности коллективной, которой этот класс распоряжается от имени общества и народа.» (стр. 63)

«На практике эти собственнические привилегии нового класса проявляются в исключительном праве политической бюрократии распределять, на основании принадлежащей ей партийной монополии, народный доход, устанавливать заработную плату, направлять экономическое развитие страны и распоряжаться национализированным и другим имуществом. Таким, собственно, и представляется положение рядовому гражданину, считающему коммунистических бюрократов богатыми людьми, людьми, которым нет надобности работать.» (стр. 63)

«Лишить коммунистов их прав собственности значило бы уничтожить их, как класс. Заставить их отказаться от этой их привилегии, ради того, чтобы рабочие могли участвовать в прибылях, приносимых их трудом, как это делается в результате стачек и социального законодательства в капиталистических странах, значило бы лишить коммунистов их монополии, распространяющейся как на собственность, так и на идеологию и государственную власть.» (стр. 64)

«В коммунистических странах... участие в правительственной власти равнозначно владению, пользованию и распоряжению почти всем народным имуществом. Те, кто захватывает власть, захватывают привилегии, а значит косвенным образом захватывают и собственность. Вследствие этого, при коммунизме стремление к власти или к политике, как профессии, характерно для всех тех, кто хочет вести паразитическую жизнь за счет чужого труда», (стр. 65) (Все цитаты взяты из издания Прегер, Нью-Йорк, 1958 г.) Разбор того, к чему в самом деле пришло коммунистическое движение и в чем и прав и не прав в своем анализе Джилас, не входит, однако, в нашу задачу. Вернемся к Вольскому.

*

Переиздавая «Умственного рабочего», мы знаем, что переиздаем книгу, во многом неверную и устарелую. Но нам кажется, что именно эта книга исключительно характерна для породившей ее среды и эпохи. И мы рассматриваем ее, как документ, раскрывающий перед читателем мечтания и борения тогдашней левой интеллигенции. В «Умственном рабочем», как в зеркале, отразилась среда, о которой современный русский читатель вынужден судить едва ли не по одному Ленину. И не беда, что именно Ленин в ней не отразился. Тут то и видно, что Ленин в то время никому еще не казался величиной.

Как и многие крупнейшие представители русской мысли (назовем здесь хотя бы Струве, Булгакова и Бердяева), Вольский прошел через марксизм, но ушел из него не вправо, а влево. Вольский отрекается от марксизма не в силу его ошибок, а во имя его «первоначального плана» спасения угнетенных рабов. Ему

«ясно, что социал-демократическая политика несостоятельна не потому, что, как говорят анархисты, — несостоятелен план коммунизма о захвате власти для господства пролетариата, а потому, что социал-демократия не в состоянии его выполнить; социал-демократия не желает мирового господства пролетариата, она отрекается от этого дела.» (стр.78)

«Вся историческая роль социал-демократии состояла, казалось, в раскрытии утопичности социалистического движения.» (стр. 114)

«Казалось» / Ибо Вольский вовсе не склонен признать, что утопичность «первоначального плана» теперь раскрыта и неосуществимость его доказана. Нет, напротив, раз социал-демократия, начиная с самого Маркса, начиная с изложенной в «Капитале» научной своей основы, встала на ложный путь и отрекается от рабочего дела, значит надо выполнять его без социалистов и Маркса.

Вольский додумал марксизм марксистским же методом и во имя марксовой же первоначальной цели. И обнаружив, что как теория научного социализма, так и практика мировой социал-демократии лишь очередной самообман и лицемерие стремящегося к власти нового эксплуататорского класса, вернулся к утопическому радикализму Бакунина, Нечаева и Ткачева. Вольский теперь надеется, что

«вопреки формулам социализма истекшего столетия, вопреки формулам и социал-демократическим и анархическим, рабочему классу предстоит новая эпоха борьбы, эпоха всемирных рабочих заговоров, диктующих, посредством всемирных рабочих стачек, законы государственной власти. В этой новой эпохе борьбы, ведущейся исключительно за требования ручных рабочих (чисто-экономические требования), рабочие, с расширением своего заговора и своих восстаний, совершат экспроприацию не только капиталистов, но и всего образованного общества, всех потребителей доходов, превышающих доход рабочего. На место современной семейной собственности они завоюют возможность для каждого человеческого существа рождаться равным с другими владельцами богатств и цивилизации, приобретать своим рождением право и материальные средства на одинаковое для всех проведение детства и юности, на равное воспитание и образование.» (стр. 45)

Нам думается, что Вольский искренне верил в свою утопию. Полемический склад ума далеко не обязан препятствовать такой вере. Напротив, дух отрицания человеческой истории и культуры и сведение всех мировых вопросов к единственному вопросу о несправедливом угнетении рабочих ведет к такому отчаянью, из которого утопическая вера, этот чисто умственный «прыжок из царства необходимости в царство свободы», пожалуй, единственный выход. Вольский переносит этот прыжок за пределы марксистской науки. Он лишает свою мировую революцию «научной» причинной неизбежности, но тем более подчеркивает её целенаправленный, нравственно-императивный характер. Эмоционально-волевой фон социалистического движения, ярко выраженный как раз у русских революционеров немарксистского склада, готовность пожертвовать чем угодно во имя великого свершения, во имя революции, переживаемой, как преображение всего, что было доселе, как романтический прыжок в фантастическое царство счастья, как отрыв от исторической реальности, выражены у него очень ярко.

В своей полемической деструктивной части книге Вольского нельзя отказать в убедительности и силе. Лицемерие социалдемократической революционности вскрыто им исчерпывающе.

Бесспорна и интуитивная сила переживания, позволившая Вольскому догадаться о «новом господствующем классе», использующем социализм, как форму своего властвования.

Но ничего конструктивного, положительного, обнадеживающего чтение «Умственного рабочего» не дает. И это не случайно. Потому что, наивной утопией о «всемирном подпольном заговоре ручных рабочих», Вольский сам закрыл себе путь к дальнейшему критическому анализу.

Написав, вернее смонтировав из отдельных статей и рефератов свою единственную книгу, он посвятил все свои силы и время распространению изложенной в ней идеи и попыткам создания организации. Его творческое развитие остановилось, и, публикуемые здесь в качестве приложения, статьи из единственного, выпущенного им летом 1918 года, номера журнала «Рабочая революция» — могут служить этому свидетельством.

В России в то лето ведь установилась уже диктатура большевиков. Ленин, Бухарин и Троцкий уже властвовали над большевистской партией. «Культа» еще не было, но ЧеКа уже применяла к «врагам революции» свой «красный террор», а контуры ленинского учения были уже намечены.

Вольский их не заметил. Большевики остались для него фракцией социал-демократии. Его беспокоило, что

«источники богатств, где прибыль непосредственно выкачивается из рабочих, за очень малыми исключениями, остаются собственностью капиталистов. Советская власть не решается посягнуть на эту собственность и лишь ищет отговорок, чтобы оттягивать как можно дольше экспроприацию промышленников. Таким образом, основа буржуазного хозяйства, капиталистическая промышленность не нарушалась: буржуазный строй не переставал существовать.»... «После февральского буржуазного переворота рабочая плата сильно повысилась и завоеван восьмичасовой рабочий день. После октябрьской революции рабочие не получили ничего».

Вольский сразу и хорошо понял, что большевистская власть вовсе не власть рабочих. Но что она такое, он думал, что заранее знает и потому не пытался понять. Ослепленный собственной теорией, он был убежден, что, как и все социал-демократы, большевики представители «умственных рабочих», заинтересованных в «дальнейшем прогрессе буржуазного общества». Вольский предвидел нехарактерный для большевизма НЭП, но не предвидел характерную для большевизма сталинщину. Вероятно он даже не дал себе труда основательней присмотреться к Ленину и вникнуть в основы его учения.

Совершенно правильно усмотрев, что марксизм никакая не идеология пролетариата и убедившись, что социал-демократы с неизбежностью перерождаются в одну из буржуазно-демократических партий, он пришел в отчаяние и, как утопающий за соломинку, ухватился за утопию всемирного рабочего заговора, заслонившись ею как щитом от прозрения в ту действительность, которая уже при его жизни начала осуществляться в лице Ленина и его партии; он не разглядел того, что уже за полвека до «Умственного рабочего» и Октябрьского переворота выразило себя в пророчестве Герцена:

«Социализм разовьется во всех фазах своих до крайних последствий, до нелепости. Тогда снова вырвется из титанической груди революционного меньшинства крик отрицания и снова начнется смертная борьба, в которой социализм займет место нынешнего консерватизма и будет побежден грядущей, неизвестной нам революцией».

Гипноз антибуржуазного утопизма помешал Вольскому разглядеть, что эта «неизвестная нам революция» будет направлена не против буржуазного общества, а против большевизма и порожденного им нового класса партийных эксплуататоров. Революция Вольского, несмотря на все его разочарование в Марксе, это все еще антибуржуазная, пролетарская социалистическая революция.

Книга Вольского не только иллюстрация к традиционному русскому вопросу о цене культуры и прогресса. Книга Вольского — свидетельство того тупика, в который зашел уже к 1905 году русский революционный радикализм.