XI. ФОРМИРОВАНИЕ НОВЫХ РЕАЛИЙ В АГРАРНОМ СЕКТОРЕ. НАСТУПЛЕНИЕ НА ДЕРЕВНЮ

Переход к нэпу, как для всей страны, так и особенно для де­ревни не только обеспечивал восстановление основных отраслей народного хозяйства, но и намечал перспективы поступательного развития. В рамках существовавшего мелкого крестьянского про­изводства центральным вопросом в эти годы продолжает оставать­ся вопрос заинтересованности хлеборобов в конечном результате своего труда. Крайне важной для земледельцев была возможность распоряжаться произведенным ими продуктом по своему усмотре­нию, в сочетание с разумным регулированием рыночных отноше­ний со стороны государства. В силу этого проблема хлебозаготовок как и прежде являлась барометром отношений между деревней и властью. К тому же власти не забывали и об экспорте. Конечно, трудности с экспортными поставками хлеба возникали у государст­ва и раньше (как только в 1923 г. экспорт был возобновлен), но они носили, в большей степени, локальный характер. До 1927 г. боль­шинство советских руководителей объясняли задержку реализации зерна со стороны крестьян общеэкономическими и конъюнктурны­ми причинами. Лишь с 1927/28 г. аналогичное поведение основной массы производителей хлеба было квалифицировано партийными функционерами как контрреволюционное и спровоцированное ку­лачеством.1

Смена в декабре 1925 г. руководства ЦСУ способствовала то­му, что управление стало предоставлять сведения угодные Сталину и его окружению. Это, по словам В.П. Данилова, сыграло не малую роль в деревенской трагедии.2

Санкционированные свыше цифровые манипуляции привели к переоценке производства зерна по стране в среднем на 10-20%, что автоматически взвинчивало масштабы государственных хлебозаго­товок, обеспечивая хлебом и растущие города, и экспорт. Следст­вием этого стали многоразовые корректировки хлебозаготовитель­ных планов в сторону их увеличения. В рассматриваемый период в Московской губернии одновременно существовало 4 варианта го­дового среза и 3 квартальных варианта хлебозаготовительного пла­на.3 Тульская губерния представила 3 варианта плана. По первому, баланс сводился к дефициту в 1000 тонн. Во втором, речь шла уже о товарном излишке в 231 тонну. В третьем, размер излишков ис­числялся в 10000 тонн.4 Плановая чехарда способствовало сбоям в снабжении городов продовольствием, возникшим весной 1927 г. В Московской, Владимирской, Рязанской, Псковской и некоторых других губерниях повысились цены на мясо и картофель, было зна­чительно урезано снабжение рыбой.5 Очереди за продуктами стали приметой времени.

Для улучшения положения на столичном хлебном рынке был предпринят ряд дополнительных мер, например, ввоз муки из дру­гих регионов, что позволило создать необходимый хлебный резерв. Кроме того, предлагалось произвести тщательный учет бедноты, батрачества и колхозников, и обеспечивать их продовольствием в первую очередь.6 Несмотря на предпринятые правительством шаги ржаная мука по сравнению с предыдущим годом подорожала с 1 руб.40 коп. до 1 руб. 80 коп. за кг.7 Крестьяне, не желая сдавать хлеб государству по мизерным ценам, и не имея возможности при­обрести необходимые им промышленные товары, старались при­держать зерно до более высоких весенних цен или реализовать его через частника. В некоторых индивидуальных хозяйствах в случае крайней необходимости продавали скот, оставляя хлеб.

Фактически речь шла об установлении неблагоприятного для деревни соотношения цен на промышленные и сельскохозяйствен­ные товары: цены на промышленные товары постоянно росли, а на сельскохозяйственную продукцию занижались. Неэквивалентный обмен между городом и деревней на деле превратился из чрезвы­чайной меры в правило. Помимо обычных налогов для деревни был установлен еще и «сверхналог», «нечто вроде дани», как выразился Сталин. По первоначальному расчету такое положение должно бы­ло сохраниться в течение нескольких лет. Большевистское руково­дство решило хлеб у крестьян взять любой ценой, убедив в необхо­димости такого шага не только рядовых коммунистов, но и партий­но-государственные верхи. Протестовавший против такого подхода Н.И. Бухарин дал иную, чрезвычайно резкую характеристику по­добной политике, назвав ее «военно-феодальной эксплуатацией крестьянства».8 Его точка зрения была поддержана и рядом других видных политических деятелей, резко критиковавших сталинскую «революцию сверху»: А.И. Рыковым (председатель Совнаркома), М.П. Томским (председатель ВЦСПС и кандидат в члены Полит­бюро), Н.А. Углановым (секретарь ЦК и МК партии) и их сторон­никами. Н.И. Бухарин     делал акцент на хозяйственно-экономические ошибки и просчеты самого партийного руково­дства. Отсюда и предлагавшаяся им альтернатива, направленная на «совершенствование работы  партии и государства, на осуществле­ние индустриализации страны и кооперирования сельского хозяй­ства в меру созревания объективных и субъективных условий, при сохранении и совершенствовании экономического механизма, складывающегося в годы нэпа».9 Старый большевик С.И. Сырцов в своем письме к И.В. Сталину предупреждал вождя и его окруже­ние: «Я не хотел бы быть пророком, но хорошо знаю деревню, как потому, что вырос в ней, так и по письмам, какие в последнее время получаю... Мне кажется, что мы слишком круто  поворачива­ем».10 Даже далекие от экономических премудростей селяне, осоз­навали пагубность проводимой государством политики. Газета «Московская деревня» в декабре 1927 г. опубликовала одно из ти­пичных крестьянских писем следующего содержания: «Сейчас урожай удовлетворительный, а хлеба нет. Даже удивительно, куда он девается... Вероятно, все потому, что промысловые товары вздо­рожали в 3-4 раза, а на хлеб удвоенная цена. Значит, производители хлеба его не продают государству. Тут не смычка, а трещина в сою­зе рабочих и крестьян».11 Им вторили жители Тамбовской губернии заявляя, что «мы не против того, что хлеб стоит 70 коп. за пуд, ко­рова 40 руб., лошадь 100 руб., но пусть и ситец будет 25 коп. метр. сапоги 7 руб. и колеса не 24 руб. стан, а 10 руб.»12

Возникшие проблемы внутри страны призвана была закамуф­лировать широкая идеологическая компания, главным аргументом которой стала внешняя опасность, прямая угроза войны. В 1927 г. этот аргумент «был использован сверх всякой меры, с явным пере­хлестом, и, конечно, для доказательства не только необходимости применения «чрезвычайных мер» при проведении хлебозаготовок, но и в гораздо большей мере необходимости сосредоточения власти в сталинских руках, уничтожения любой оппозиции».13

Газеты того времени пестрят статьями, нагнетающими воен­ный психоз.14 Ухудшение отношений с Англией в 1926-1929 гг. и с Китаем в 1927-1929 гг. отнюдь не требовали всеобщей мобилиза­ции сил внутри страны и начавшихся репрессий, обрушившихся в первую очередь на деревню. Оказанное частью высшего партийно­го руководства (Н.И. Бухариным, А.И. Рыковым) сопротивление военной истерии, а также активное недовольство на местах заста­вило Сталина временно «отыграть назад», пытаясь несколько успо­коить советских граждан и тем самым ослабить разразившуюся панику. Однако факты свидетельствуют, что население в целом про­должало верить в военную угрозу, в связи с чем, активно делало продовольственные запасы. Как выразился один из участников XVIII Тверской губернской конференции, «военная опасность въезжает нам в слишком большую копеечку, вся проблема в этом».15 Пресса Московской губернии тех лет писала: «Разговоры о войне создали в деревне нервное и тревожное настроение. Слухи о возможности войны проникают во все темные уголки и служат предметом разных сплетен. Темное крестьянство уже начинает за­пасаться продовольствием на всякий случай, боясь повторения го­лода, и даже придерживают серебряные монеты в карманах».16 В столицу с мест шли многочисленные сообщения о чрезвычайном усилении спроса на товары среди сельских жителей. Ярославские и ивано-вознесенские хлеборобы активно скупали соль, мыло, про­дукты. Орловские крестьяне, в связи с циркулирующими слухами о скорой войне, в течение одной недели раскупили цистерну кероси­на и один вагон соли. В Рязанской губернии в кооперативных мага­зинах, в качестве вынужденной меры ввели ограничение на прода­жу соли до 10 фунтов в одни руки.17 Искусственное углубление трудностей все больше отодвигало власть от взвешенного подхода в решение острейших проблем, заменяя его применением очеред­ных репрессивных мер.

Хлебозаготовительный кризис начался в октябре 1927 г. Резкое снижение темпов хлебозаготовок, политика цен, налоговые платежи крестьянства вновь стали предметом ожесточенных деба­тов в правительственных кругах. На октябрьском Пленуме ЦК и ЦКК 1927 г. была высказана мысль о плановом влиянии на эконо­мику деревни.18 Экономист — эмигрант первой волны А. Югов пришел к заключению, что в политике коммунистической власти боролись две тенденции: одна из них требовала в интересах всего народного хозяйства содействовать подъему крестьянского хозяй­ства, другая страшилась, что ставший экономически на ноги зажи­точный крестьянин утопит в частновладельческом море социали­стическую промышленность.19 Ряд современных историков, разви­вая данную точку зрения полагают, что кампания в политике хлеб­ных цен отражала борьбу в высшем партийно-государственном ру­ководстве.20 Однако практически до конца 1927 г. действия пар­тийных чиновников в области хлебозаготовок продолжали носить подготовительный, достаточно скрытный характер, что подтвер­ждают многочисленные циркуляры, требующие обеспечить в прессе постановку такой информации, которая «не акцентировала бы излишнего внимания на переживаемых затруднениях».21

Ситуация изменилась после XV съезда ВКП (б). Ускоренное развитие промышленности, потребности в сырье и средствах при­водили к замене экономических методов управления народным хо­зяйством страны на административно-волевые. Начало 1928 г. было ознаменовано резким поворотом в аграрной политике. С новой си­лой заявил о себе хлебозаготовительный кризис. Сталин считал, что основная причина кризиса — это усиление классовой борьбы и как ее следствие — открытый саботаж со стороны зажиточных слоев де­ревни. Средство для ликвидации хлебного дефицита он видел в за­мене индивидуального сдатчика коллективным, в необходимости «покрыть все районы страны без исключения колхозами».22 Исто­риками выделяются два этапа чрезвычайных мер: январь — март 1928 г. и апрель — июнь 1928 г. В основу такой периодизации поло­жен размах хлебозаготовительной кампании и степень давления на крестьянство. Если на первом этапе деревня не была еще полно­стью экономически подорвана, то в апреле — июне 1928 г. из нее изымался уже нетоварный хлеб, необходимый для нужд крестьян­ской семьи. Из Московской губернии (в апреле 1928 г.) в букваль­ном смысле слова было выжато 225,5 тыс. тонн, что все равно со­ставило лишь 29,3 % от намеченного плана. Майский план этих за­готовок был выполнен только на 34,5 % (203,5 тыс. тонн).23 В Ор­ловской губернии план заготовок был выполнен всего на 25%.24 Одно из объяснений недовыполнения плана хлебозаготовок дал на апрельском 1929 г. Пленуме ЦК ВКП (б) сторонник Н.И. Бухарина Н.А. Угланов: «В основном нам приходится иметь дело с середня­ком. У кулака при всем нажиме мы смогли взять 10-15 млн. пудов, а надо 100 с лишним».25 Даже СНК РСФСР в  секретном постанов­лении констатировал, что хлебозаготовительные планы, с одной стороны, являются «напряженными для исполнения», а с другой, «не покрывают минимальные нужды потребляющих губерний РСФСР».26 Сложившаяся ситуация требовала незамедлительного решения. Нужно было либо идти навстречу требованиям крестьян­ства (повышать хлебозаготовительные цены, снижать темпы хлебо­заготовок, ограничивать экспорт), либо вступать в конфронтацию с большей частью населения страны. Председатель СНК СССР А.И. Рыков предлагал решать возникшую проблему не экономическими мерами, а с помощью массовой политической кампании в деревне и усиления взыскания платежей с сельских жителей.27 Тождественное мнение высказывал и народный комиссар финансов РСФСР Н. Ми­лютин, который заявлял, что только экономическими мерами «нельзя рассосать создавшиеся затруднения» и необходимо незамедлительно принять административные меры».28 Фактически была признана невозможность изъятия хлеба у крестьян на доброволь­ных началах.

Постепенно волна насилия стала приобретать массовый харак­тер. Власти решили прибегнуть к экстренным мерам, апробирован­ным еще в период «военного коммунизма». Когда всевозможные обещания и уговоры хлебозаготовителей не помогали, крестьянам начинали угрожать: «Вы не думайте, что Советская власть будет с вами церемониться, не сдадите добровольно, так 20-й год вернется, заберем хлеб и ничего не заплатим».29 Вновь стали осуществляться обыски, изымалось зерно (даже посевное). Из Рязанской губернии селяне так писали об этом в Москву родным: «Тут отбирают хлеб и так отбирают — предпишут сколько привезти пудов, а если не при­везешь, то сажают и отбирают пшеницу, но вы наверное ничего не знаете, я читал в газете, где пишут, что крестьяне будто хлеб везут добровольно, но вот тут-то такая лавочка, так что крестьянам жизнь ни к черту».30 Имущество селян описывалось, продавалось с торгов. В Тульской, Рязанской и Владимирской губерниях к крестьянским хозяйствам, не продавшим в срок хлебофураж стали применять та­кие меры воздействия, как прекращение отпуска товаров, исключе­ние из членов кооператива, занесение на черную доску, обществен­но-экономический бойкот.31 В Самарской губернии милиция и со­веты производили облавы на базарах, выставляя заградительные отряды для задержки хлеба, отбирая его и ссыпая по твердым це­нам; «кое-где начинал практиковаться метод вызовов кулаков с по­пыткой заставить их сдать хлеб. Крестьяне, даже бедняки и серед­няки, стали принимать меры к тому, чтобы спрятать куда-нибудь подальше свой хлеб».32

Держателей хлеба все время преследовал страх судебных раз­бирательств. Резолюция о ходе хлебозаготовок Тверского губерн­ского комитета призывала судебно-следственные органы принять активное участие при разборе дел, связанных с хлебозаготовками и в своих решениях не смазывать классовую линию.33 От прокурату­ры Московской губернии партийное руководство потребовало «ус­корить проведение судебных процессов по отношению к кулацко-капиталистической части деревни, активно противодействующей хлебозаготовительной кампании, проводя судебные процессы, какполитические с широким освещением их в печати».34 Еще до зна­менитой Сталинской поездки по Сибири была поставлена задача борьбы с кулаком, как держателем хлеба.35 С января 1928 г. статья 107 УК РСФСР стала применяться к «держателям хлеба», т.е. к тем крестьянам — производителям, кто отказывался сдавать хлеб по ми­зерным ценам. Тем самым государство первым нарушило закон, недопустимо расширив его применение. За четыре месяца с начала 1928 г. во Владимирской губернии было привлечено к ответствен­ности 72 человека, в Ярославской губернии — 10 человек, в Ивано-Вознесенской — 17 человек, в Орловской губернии — 168 человек.36

В апреле 1928 г. состоялся объединенный Пленум ЦК и ЦКК ВКП (б). Он констатировал, что «по мере ликвидации затруднений в хлебозаготовках должна отпасть та часть мероприятий, которая имела экстраординарный характер».37 Но, получив в свое распоря­жение практически весь реализуемый единоличниками хлеб, боль­шевики стали стремиться к монополии на его производство. Тем самым нарушались элементарные права собственника и, прежде всего, право производителя распоряжаться произведенным им про­дуктом по своему усмотрению.

В июле 1928 г. партия под мощным давлением крестьянства временно отменила чрезвычайные меры. Сознательно бездействуя, не устраняя последствий «чрезвычайщины», власть лишь ожидала удобного момента для нового наступления на деревню. И такой момент настал. Вторая волна чрезвычайных мер, начавшаяся в ав­густе, оказалась более масштабной, хотя экономическая эффектив­ность ее мероприятий была крайне низкой. Несмотря на сверхдав­ление командно-административной системы, в этот период смогли заготовить гораздо меньше хлеба, чем на первом этапе. В частно­сти, Тульская губерния выполнила план по хлебозаготовкам лишь на 73,6%.38 В Пензенской губернии хлебозаготовки преодолели барьер лишь в 9%, в Орловской и Тамбовской губерниях — 17%.39

В промышленности и торговле продолжали сужаться возмож­ности рыночной и предпринимательской деятельности, все большее значение приобретал государственный сектор. Падение объемов хлебозаготовок было обусловлено недостаточным снабжение селян промтоварами. Постановление Политбюро ЦК ВКП (б) «О хлебоза­готовках» от 24 декабря 1927 г. требовало увязать отпуск промто­варов крестьянам со сдачей хлеба в данном районе.40 Фактически дефицитные товары распределялись только среди кооперированно­го населения, вынуждая некооперированное крестьянство воздерживаться от реализации продуктов, так как на вырученные деньги хлеборобы не могли сделать необходимые закупки.41 Деревня вы­нуждена была начать продавать часть запасов предыдущих лет, что привело к их сокращению более чем вдвое.

Проводниками решений правящей партии в деревне стали комсоды (комитеты содействия хлебозаготовкам), которые были порой более жесткими к односельчанам, чем государственные чи­новники, в том числе из меркантильного интереса, т.к. по закону 10% изъятого хлеба отходила им и той части деревенской бедноты, которая с ними сотрудничала. Тем не менее, кризис 1928 г. показал, что власть ошиблась, делая ставку на обострение классовых проти­воречий среди хлеборобов. Осуществление чрезвычайных мер вы­звало недовольство всех слоев, затронув их интересы, ибо   грань между бедняком, середняком, и зажиточным крестьянином была слишком условной. Удар по одной из групп рикошетом бил и по другим. Сводка информационного отдела ЦК ВКП (б) о ходе хле­бозаготовок за январь-март 1928 г. свидетельствует: «Факты, ха­рактеризующие активное участие бедноты в выявлении излишков у кулаков, приводятся крайне редко».42 Составители этого документа отмечали отдельные случаи  поддержки беднотой  чрезвычайных мер, как правило, в те месяцы, когда деревне угрожал голод. Одна­ко ее основная масса не принимала участия в выявлении излишков у кулаков. Для понимания социального поведения крестьян следует учесть феномен общинной психологии: ведь еще в 1927 г. 95% зем­ли находилось в пользовании общины, что способствовало сохра­нению чувства солидарности у хлеборобов.43

Однако директивы, идущие из центра, настаивали на даль­нейшем «закручивания гаек», способствуя расколу деревенского мира. От заготовителей требовалось не ослаблять нажим «вплоть до полного выполнения плана». Нарком торговли РСФСР Г.В. Чухрита так охарактеризовал проводников хлебной политики партии в деревне: «Жесткое административное регулирование из центра всех заготовителей способствует бюрократическому их перерождению, превращению в чиновников, лишенных всякой целесообразной хо­зяйственной инициативы».44 Многочисленные подтверждения это­му приходили с мест. Так ряд подмосковных комсодов давали за­дания наобум, по плану спущенному сверху. Как рассказывали са­ми крестьяне, «порой налагают задание по 150 пудов овса, когда овес в наших хозяйствах вообще не сеялся».45 Среди исполнителей приказов было немало тех, кто внутренне был расположен к командно-репрессивным действиям. Но были и действовавшие «из боязни», в надежде избежать обвинений в халатности и сочувствии кулаку, тем более что партийные директивы недвусмысленна разъ­ясняли: «Установить личную ответственность руководителей пар­тийных, советских и кооперативных организаций за выполнение возложенных на них заданий по заготовкам, немедля отстраняя тех из них, которые не проявят способностей и умения добиться успеха хлебозаготовок».46 Периодические «чистки партии» растили новое поколение функционеров, способных слепо проводить в жизнь во­лю руководства. Наступала, по выражению А.Г. Авторханова, эра господства партийного аппарата.47

Летом 1929 г. был вновь изменен порядок хлебозаготовок. Го­сударство узаконило установление плановых заданий по селам и отдельным дворам, что означало отказ от рыночных связей с дерев­ней. Одновременно была зафиксирована обязательность сдачи то­варного хлеба, который принадлежал зажиточным слоям крестьян­ства. В Белгородском уезде наблюдались случаи разверстки подле­жащего вывозу хлеба по дворам, с указанием количества, которое обязан ссыпать каждый двор.48 В Московской, Тверской и Тульской губерниях раскладка заданий по дворам вызвала негодование сель­ского населения и массовую волну разговоров о возвращении продразверстки.49 Из Владимирской губернии в газету «Правда» шли письма единоличников, в которых они рассказывали о послед­ствиях поворота в аграрной политике партии: «Большая и страшная голодовка, нет ни хлеба, нет ни пшена, нет ни овса совершенно ни за какую цену».50 Призрак голода, впервые после 1921 г., реально появился перед советской деревней. Информотдел ОГПУ в своей докладной записке от 1 июня 1929 г. сообщал о массовых случаях употребления в пищу крестьянами суррогатов, мякины, дуранды, фасолевой муки и т.п. В Даниловском уезде Ярославской области были зарегистрированы 10 случаев заболевания от голода. В Не­красовской волости Калужской губернии 10% населения нуждались в хлебе. В Псковском округе были отмечены 5 случаев смерти от голода.51

Руководство страны, «разыгрывая хлебную карту», сознатель­но отказывалось от использования достижений новой экономиче­ской политики. Опасаясь потерять контроль над деревней, больше­вики целенаправленно стали осуществлять политику отчуждения крестьян от собственности, от результатов труда, от средств произ­водства.  Поражение «правых» на апрельском (1929 г.) пленуме ЦК и ЦКК во многом определило тот радикальный поворот, который произошел в аграрной политике. Таким образом, наметившаяся коллективизация обуславливалась не хозяйственной необходимо­стью, а являлась следствием «чрезвычайных» хлебозаготовок. Лик­видируя экстренно правовые нормы нэповского времени, Сталин и его окружение шли от перманентного применения чрезвычайных методов управления экономикой к созданию системы постоянно действующих хозяйственно-политических органов чрезвычайного управления.52

Ко второй половине 20-х г. для правящей элиты стало абсо­лютно очевидно, что осуществить курс на индустриализацию, не отказываясь от нэпа в принципе невозможно. Деревня, в создав­шейся ситуации, не давала необходимых для реорганизации про­мышленного производства средств. Но она оставалась основных их источником. Следовало по мнению руководства лишь более умело добывать ресурсы из аграрного сектора. С этой целью власть пред­принимает конкретные шаги по реформированию налоговой систе­мы, максимально наращивая размеры прямого и косвенного обло­жения деревни. Проект, предложенный в 1927 г. Наркомфином, требовал учитывать доходы как от основных отраслей сельскохо­зяйственного производства (полеводство, животноводство, луго­водство), так и от второстепенных (садоводство, огородничество).53 Теперь налог начислялся не с размера объекта: пашни, посева, луга, а с учета совокупного дохода от всех источников. В этот совокуп­ный доход входил, как составная часть, налог на неземледельческие заработки, в размере 100%. В Центральном промышленном районе он составил 5,2% к общему доходу села.54 По утверждению руко­водства Тульской и Рязанской губерний каждый второй двор вы­нужден был искать побочный заработок вне пределов своего хозяй­ства, а следовательно неземледельческие доходы такого двора были весьма значительными (неземледельческие заработки были вклю­чены в облагаемый доход, который возрос по сравнению с предше­ствующим годом на 75%, а общая сумма налога увеличилась на по­ловину и достигла 480000 руб.)55 Однако сами крестьяне придер­живались иной точки зрения. Жители Богородского уезда Москов­ской губернии считали, что «процент изъятия у кустарей и отход­ников слишком велик, и в будущем его нужно уменьшить, иначе кустари совсем разоряться и тогда вся тяжесть сельхозналога ляжет на бедняка и середняка. К тому же ведет и дообложение нетрудо­вых доходов».56В 1927 г. было принято решение о введении прогрессивного налогообложения.57 В маломощных хозяйствах сельхозналог уста­навливался в 2% от исчисляемого дохода, в обеспеченных хозяй­ствах не более 14-16%.58 Постепенно повышаясь, процент изъятия налогом в зажиточных хозяйствах доходил до 25%.59 В Московской губернии в этот период средние хозяйства платили налога 10 руб. 4 коп., хозяйства выше среднего — 15 руб. 30 коп., а крупные 34 руб. 11 коп. Ставки налога для верхних групп все время повышались, достигая восьмикратного разрыва по сравнению с низшей группой, с которой начиналось обложение.60 «Правительство скверно делает, что сельскохозяйственным налогом не дает развиваться крестьян­скому хозяйству, — делали вывод хлеборобы Смоленской губернии, — чуть хозяйство поднимется, его сейчас же начинают прижимать налогом».61

Экономическое наступление на верхние слои деревни было продолжено Постановлением ЦИК и СНК СССР от 21 апреля 1928 г., по которому в целях усиления обложения кулацких хозяйств бы­ло введено индивидуальное обложение с максимальной ставкой изъятия сельхозналогом из доходов в 30 %. В Тульской губернии к индивидуальному обложению было привлечено 3% или 7.766 хо­зяйств, в Московской губернии повышенное индивидуальное об­ложение должно было коснуться 2-3% высокодоходных крестьян­ских хозяйств.62 В резолюции по налоговой линии Тверской окружком ВКП (б) требовал довести индивидуальное налогообложение до 3 % несмотря ни на что.63 В Постановлении Президиума Облис­полкома от 26 июня 1929 г. приводился перечень признаков хо­зяйств подлежащих обложению сельскохозяйственным налогом в индивидуальном порядке. К таким хозяйствам в изучаемых губер­ниях относились дворьь, занимающиеся торговлей, скупкой и пере­продажей (кроме молока и овощей, не свыше 1000 руб. в год); за­нимающиеся ростовщичеством; применяющие наемный труд свы­ше 100 «человекодней» в год (в огородничестве, ягодном садовод­стве — свыше 200 «человекодней»; плодово-декоративном садовод­стве — 150 «человекодней»; кустарно — промысловые хозяйства — 300 «человекодней»); имеющие ветряную или водяную мельницу, маслобойню, плодовую или овощную сушку; сдающие в наем по­стоянно или на сезон обособленные помещения или имеющие не­облагаемый и облагаемый доход не ниже 550 руб. (в Московской и Тульской губерниях) и 500 руб. в Тверской губернии. Хозяйства, имеющие доход ниже этого предела к индивидуальному обложению не привлекались.64 Поскольку индивидуальное обложение но­сило не только экономический, но и политический характер, мест­ные власти стремились расширить круг хозяйств, облагаемых в ин­дивидуальном порядке. Поэтому уже в ноябре 1929 г. Президиум Облисполкома потребовал от руководства губерний «провести ра­боту по дообложению кулацких хозяйств в течение 7 дней, которые первоначально не были привлечены лишь потому, что сумма их до­хода была ниже указанного предела».65

Обложение в индивидуальном порядке по фактическим дохо­дам нанесло предпринимательским хозяйствам сильнейший удар. Для охвата индивидуальным обложением большинства предприни­мательских хозяйств в деревне было расширено число признаков, при наличии которых хозяйство признавалось предприниматель­ским и подлежало обложению единым сельскохозяйственным на­логом в индивидуальном порядке. Этому также способствовало, принятое в мае 1929 г. Постановление СНК СССР «О признаках кулацких хозяйств». В нем выделялось 5 признаков кулацких хо­зяйств, а именно: «систематическое применение наемного труда, наличие мельниц, маслобоен и других промышленных предпри­ятий, систематическая сдача в наем помещений и сложного сель­скохозяйственного инвентаря, наличие членов хозяйств, занимаю­щихся торговлей, извлечение своих доходов за счет нетрудовых ис­точников».66 Современные историки полагают, что к одному из пя­ти признаков можно было отнести чуть не каждый крестьянский двор.67 Но по сравнению с инструкцией НКФИНа, по которой в 1928 г. в кулаки могли зачислить за хорошую обработку земли, По­становление СНК СССР « О признаках кулацких хозяйств, в кото­рых должен применяться Кодекс законов о труде», вносило опреде­ленную ясность в понятие — «кулацкое хозяйство». Гораздо хуже другое — по этому постановлению «краевым исполнительным коми­тетам представлялось право видоизменять указанные признаки применительно к местным условиям».68 Это означало, что местным органам власти представлялись неограниченные возможности в во­просе определения кулацкого хозяйства,» что, в конечном счете, ча­ще всего вело к произволу. Кроме того, местным органам разреша­лось самостоятельно решать — какой доход на хозяйство считать ку­лацким. В постановлении подчеркивалось, что кулацким считается хозяйство с доходом не менее 300 р. на едока, но не более 1500 руб. на хозяйство. В 1927/28 году хозяйства, причисленные к кулацким уплатили 25,9% всей суммы сельскохозяйственного налога,  а в — 1928/29 году — уже 48,7%. Из дохода кулацких хозяйств изымалось путем налогового обложения 22,3% средств. Некоторая часть ку­лацких хозяйств, не выдержав усиления налоговых тягот, ликвиди­ровались или утратили свой предпринимательский характер.

В 1929/30 окладном году налоговая политика в деревне про­водилась на основе норм постановлений ЦИК и СНК СССР от 8 февраля 1929 г. и от 20 февраля 1929 года «Положения о едином сельскохозяйственном налоге», которые внесли изменения в систе­му налогообложения крестьянских хозяйств в соответствии с реко­мендациями, данными ноябрьским пленумом ЦК ВКП (б) 1928 г. В основном нововведения касались неизменяемости налоговых норм при сохранении действовавшей ранее системы обложения, обяза­тельности учета числа едоков в хозяйстве, улучшения техники оп­ределения и взимания налога, его приспособления к особенностям жизни крестьян отдельных районов страны. Практическую работу по выявлению кулацких хозяйств закон возлагал на местные орга­ны (сельсоветы и др.), решения которых утверждали районные и волостные налоговые комиссии (последние обязывались опраши­вать плательщиков о размере их доходов, а в необходимых случаях сами производили обследование хозяйств). В общем порядке было обложено единым сельскохозяйственным налогом 69,2% крестьян­ских хозяйств, индивидуально — 1,8%. По необлагаемому минимуму, было освобождено от уплаты налога 26,6%, и 10,4% освобождались об уплаты налога за счет фонда скидок. Общая сумма поступлений по единому сельскохозяйственному налогу в бюджет страны была меньше, чем в предшествующем году. К обложению привлекался максимальный процент учтенного дохода. Повышенному обложе­нию подлежали все доходы от предпринимательской деятельности крестьян: от промышленных предприятий с применением механи­ческих двигателей, от применения наемной рабочей силы, от при­менения сложных сельскохозяйственных машин.

Было усилено налоговое обложение доходов от тракторов, на­ходившихся во владении зажиточных хозяйств. Государство, про­водя мероприятия по изъятию тракторов у кулаков, одновременно усилило налогообложение той части тракторов, которые все еще находились в руках верхушки деревни — их в РСФСР на 1 октября 1928 г. было свыше 1000 единиц.69 Если трактор использовался для выполнения работ в хозяйстве самого крестьянина, то он облагался налогом по нормам, устанавливаемым губернскими и окружными исполкомами советов. Доход от использования тракторов вне личного хозяйства исчислялся районными (волостными) налоговыми комиссиями и облагался как доход от неземледельческих заработ­ков — такой порядок был установлен на территории РСФСР.

Принцип прогрессивности обложения, формально сохраняв­шийся согласно закону о ЕСХН на 1929/30 г., на практике отсутст­вовал. Постановление от 22 марта 1929 г. устанавливало, что льго­ты, предусмотренные в «Положения о едином сельскохозяйствен­ном налоге» на 1929/30 год, не предоставляются следующим видам кулацких хозяйств:

1) всем хозяйствам, платящим в 1929/30 окладном году единый сельскохозяйственный налог индивидуально;

2) сдающим в наем систематически сложные сельскохозяйст­венные машины с механическим двигателем

3) хозяйствам, арендующим пахотную землю в размерах, пре­вышающих трудовую норму, а также арендующим промышленные сады и огороды и применяющие систематически наемный труд.70

Признаки кулацких хозяйств разрешалось уточнять СНК АССР, краевым, областным и губернским исполкомам. Введение законодателем такого порядка применения налоговых норм загро­мождало налоговое законодательство, усложняло его действие, способствовало допущению ошибок и злоупотреблений.71

Одновременно с осуществлением широкомасштабного давле­ния на зажиточную верхушку деревни, большевистское руково­дство предприняло тактические шаги по освобождению 35% бед­няцких хозяйств от налогового бремени, о чем заявила юбилейная сессия ВЦИК в октябре 1927 г. В Тульской губернии было освобо­ждено от налога 33% малообеспеченных хозяйств, в Псковской и Владимирской губерниях — 35%.72 Бедняцкие хозяйства Централь­ного промышленного района уплачивали лишь 6,1% общей суммы налога.73 В 1928 г. был повышен необлагаемый минимум доходов, применявшийся при налоговом обложении бедняцко-маломощных крестьянских хозяйств. Государство предусматривало создание специального фонда, за счет которого освобождались бы от уплаты сельхозналога некоторые маломощные хозяйства, доход которых превышал необлагаемый минимум.74

Несовершенство системы налоговых льгот приводило к появ­лению в крестьянской среде иждивенческих настроений, уменьша­ло стимулы к более производительному труду, что в конечном ито­ге понижало стремление бедняцких хозяйств подняться до уровня середняцких. В среде беднейшего населения все еще господствовало восприятие нэпа как предательства прежних идеалов, переори­ентация власти на союз с зажиточными.75 Порой сами бедные кре­стьяне считали себя обиженными властью. Многие из них, вполне справедливо, указывали на существенную разницу между пого­рельцами и вдовами с одной стороны, и теми, кто пьянствует, на­меренно забрасывает свое хозяйство, с другой. Селяне недоумева­ли: «Почему же помощь всем оказывают одинаковую?»76 Как пи­шет К.Б. Литвак, подробно изучавший жизнь крестьян 20-х годов, «лишь «маргинальные слои», да новые должностные лица из кре­стьян, «те кто предпочитал портфель плугу», только они в отличие от других бедных домохозяев имели гарантии неуплаты сельхозна­лога».77 Думается, что такая точка зрения несколько категорична. Вряд ли все 33% малообеспеченных хозяйств, освобожденных по закону от сельхозналога, в Московской, Тверской и Тульской гу­берниях относились к «маргинальным слоям» или должностным лицам. Кроме того, дифференциация крестьянства в целом и бед­нейшего, в частности, была весьма сложной и многогранной.

Увеличение разрыва между различными слоями крестьян де­лало и так достаточно неопределенное положение середняка еще более шатким. По официальной статистике середняцкие хозяйства в 1928-1929 гг. уплачивали в 10 раз меньше налога, чем кулацкие в расчете на одно хозяйство.78 Совершенно естественно, что боль­шинство середняков, прежде всего, были озабочены тем, чтобы их случайно не зачислили в кулаки и не заставили платить налог в 10 раз больше, тем более, что четкого определения, кто же такой се­редняк не существовало. Тульские губернские власти руководство­вались в своей работе следующей формулировкой: «середняк тот, кто работает в своем хозяйстве без наемного труда, для себя, имеет какой либо побочный,.кустарный промысел или что-нибудь в этом роде».79 Несомненно, такой расплывчатый критерий предоставлял партийным чиновникам широкие возможности при его трактовке. Крестьяне Московской губернии опасались, что «в процессе уста­новления дохода особенно будет переобложено середняцкое насе­ление: примерно, середняцкое хозяйство платило налога в прошлом году 20-25 руб., в текущем же году будет платить 60-70 руб. и вы­ше».80 В то время, когда бедноту освобождали от налога, у середняцко — зажиточной части деревни налоги росли. Это приводило к снижению товарности производства, дроблению хозяйств, о чем говорили на губернских съездах и сами селяне: «Положение сейчас таково, что в случае малейшего недорода или стихийного бедствия крестьянское хозяйство на длительный период выбивается из ко­леи. В прежние годы, когда были кое-какие сбережения, кое-какие переходящие запасы, эти недороды не ударяли так больно по ос­новному капиталу крестьянского хозяйства».81 Натуральное, патриархальное хозяйство, отличавшееся крайней неустойчивостью, опустилось до нижнего предела выживания.

За три года (с 1927 г. по 1929 г.) суммы сбора сельскохозяйст­венного налога с середняцкой части деревни увеличились в Мос­ковской губернии в 1,4 раза, в Тверской, Владимирской и Рязан­ской губерниях в 1,3 раза. Количество же учтенных крестьянских хозяйств увеличилось незначительно (0,4%), что свидетельствовало об увеличении тяжести сельхозналога.82 По словам жителей Туль­ской губернии, «в деревне бывает так: не успела курица снестись, а крестьянин уже тащит это яйцо продавать, так как ему нужно ку­пить соль и керосин».83 Руководство Московской губернии доста­точно откровенно прокомментировало происходящее: «Если бед­няк сделается культурным — он поднимет свое хозяйство и быстрее поймет необходимость бросить его и организоваться в коллектив. А если будут такие случаи, что из бедняка благодаря культурности вырастет крепкий середняк (почти кулак), то ему будет оказана честь наравне с прочим кулачьем».84 Очень часто налогообложение вынуждало середняка делать выбор: уплатить налог и перейти в разряд бедняков или радикально изменить жизнь: забросить свое хозяйство, уйти в город, на стройки. Тем не менее, государству крайне редко удавалось собрать полную сумму налоговых плате­жей с крестьян. Чаще всего налоговый сбор колебался в пределах 44,5% от годового задания.85

Единоличники, стремясь увернуться от налоговой наковальни, стали отдавать предпочтения отраслям, продукция которых могли быть быстро реализованы на сторону, например, огородничеству и садоводству. Но и здесь фискальные органы не давали «обороти­стому мужику» развернуться. Тотчас для указанных отраслей вве­ли повышенные налоговые ставки: для садов яблочных и грушевых в 30 корней, садов косточковых деревьев в 150 сажень, для огоро­дов — 200 саженей на хозяйство. В Тульской губернии сады от 10 корней облагались по нормам пашни. В Московской губернии са­ды и огороды облагались даже по повышенным нормам, превосхо­дившим плату за пашню. Так за 1 десятину пашни платили — 44 руб., а за десятину сада — 150 руб.86 Хотя официально считалось, что изменение налоговой системы было осуществлено в пользу середня-ка, в действительности мартовское постановление 1929 г. все больше нарушало рыночные отношения в деревне и разрушало мелкотовар­ное производство. Неприязнь к бедняку и страх быть зачисленным в кулаки обрекали середняка на одиночество, что подтверждает вы­ступление одного из подмосковных крестьян на губернском съез­де: «мы все трудящиеся, стыдно подходить к крестьянству таким темпом, если вы с себя свалили продналог, а навалили на меня».87

Стремление государства к еще большему регулированию аграрного  сектора  выразилось  в  активной  поддержке  колхозного строительства, в связи с чем был закреплен принцип: обложение на­логом колхозов не должно превышать размеров среднего обложения хозяйств единоличников среднюю ставку налога на рубль дохода или средний облагаемый доход на едока. До 1928 г. колхозы плати­ли сельскохозяйственный налог по повышенной ставке, превышаю­щей ставку налогового обложения единоличного середняцкого хо­зяйства. В 1928 г. колхозы получают существенные льготы по нало­гам. Так, колхозы с доходом на одного едока до 30 руб. полностью освобождались от налога, с доходом, не превышающим среднего дохода единоличного хозяйства, получали скидку: сельскохозяйст­венные артели — до 40%, коммуны — до 60%, с доходом выше средне­го колхозы — до 25%, а коммуны — до ЗО%.88 Таким образом, средний колхоз стал платить почти в два раза меньше, чем середняк. Такое налогообложение в глазах крестьян было чрезвычайно привлека­тельно. Немаловажную роль играл и порядок сбора налогов. Едино­личный крестьянин платил налог лично, а коллективизируемый кре­стьянин не принимал личного участия в выплате налога. Однако за­частую крайне неэффективное распоряжение полученными от вла­сти средствами отталкивали крестьян от коллективных хозяйств.

Жизнь крестьянина — налогоплательщика стала цепью беско­нечных поборов и ограничений со стороны государства. Индивиду­альные хозяйства, лишенные властью дальнейших перспектив разви­тия, скатывались к самообеспечению, к свертыванию производства, ведь нормальное мелкотоварное производство не могло функциони­ровать без торговли, без использования сложного инвентаря, без сво­бодного найма рабочих рук.

Большую роль в процессе выкачивания денежных средств из деревни сыграло самообложение. Впервые оно было узаконено 29 августа 1924 г., постановлением ЦИК и СНК СССР. Самообложе­ние было местным налогом, который собирался жителями деревни на общественные нужды (строительство школ, дорог, больниц). Закон разрешал устанавливать сборы в денежной форме, в натураль­ной форме, а также в виде трудового участия. Первоначально пред­полагалось, что тяжесть самообложения будет раскладываться сре­ди крестьян по принципу добровольности, и сумма сбора станет ус­танавливаться на общем собрании граждан.89 Те, кто голосовал против принятия решения о самообложении или не присутствовали на собрании, имели право не платить сборов. Принятие раскладки налога часто срывалось из-за того, что на собрание являлось менее половины граждан селения, имевших избирательные права. Поэто­му закон предусмотрел понижение количества присутствующих на собрании до одной трети общего числа избирателей граждан.90 Ис­пользование собранных средств не по назначению преследовалось по закону, хотя это положение повсеместно нарушалось. Газета «Московская деревня» печатала письма своих читателей, которые сообщали о незаконных расходах на зарплаты уполномоченным, секретарям райсельсоветов и т.п.91

С 1928 г. государство стало расходовать собранные средства по собственному усмотрению, в том числе и на нужды промыш­ленности. В том же году принцип добровольности был нарушен: самообложение разделили на обязательное и добровольное.92 Обя­зательное самообложение также принималось на общем собрании граждан, на котором присутствовало не менее половины общего числа лиц, имевших избирательные права. Сельский совет предос­тавлял решение собрания о самообложении в волостной или район­ный исполком (вместе с раскладкой суммы предстоящего сбора по хозяйствам). После его утверждения волисполкомом или райиспол­комом, оно становилось обязательным для всех и реализовывалось сельским советом. Крестьянство было недовольно таким нововве­дением: «в некоторых местах на суммы и методы сбора самообло­жения больше жалуются, нежели на уплату сельхозналога».93 Даже некоторые представители власти на местах, председатели и члены сельских советов Московской губернии не поддержали обязатель­ного самообложения. Они заявили на заседании Губисполкома, что «самообложение пусть проводят те, кому оно нужно».94 В этой свя­зи представляет интерес отчет члена Губисполкома Стрельцовой, посетившей несколько сельских собраний, на которых обсуждалось самообложение. На вопрос Стрельцовой «почему крестьяне его не принимают», крестьяне ответили, что «уполномоченные, прислан­ные из города не разбираясь в местных проблемах, сразу же поста­вили вопрос ребром. А на возражения крестьян и жалобы на отсутствие денежных средств сказали, что это обязательное постанов­ление. Мужики возмутились и разошлись, несмотря на то, что в деревне много нужды».95 Другой уполномоченный некто Маслов, был хорошо знаком местным крестьянам. Уйдя в город на зара­ботки, он быстро сделал карьеру, став секретарем партячейки на заводе, но затем был уличен в воровстве, снят с должности и в со­ставе уже группы уполномоченных направлен осуществлять сборы налоговых платежей в деревню. Земледельцы недоумевали: «Это все равно, что волка пустить в овчарню. Разве есть таким комму­нистам вера?».96

Тем не менее, руководство Московской губернии предлагало при сборе самообложения широко привлекать рабочие бригады.97 На помощь «городским товарищам» приходили местные активи­сты, комсомольцы, селькоры. Уполномоченные и актив действова­ли уговорами, а иногда и угрозами, заявляя: «кто станет противить­ся выполнению постановления — отправим к белым медведям».98 Однако, несмотря на все старания властей, в 1928 г. не удалось вы­полнить задания по самообложению: Московская губерния собрала лишь 48,1%, Тверская — 21,3%, Тульская-17,6% от намеченного плана.99 В 1929 г. в Московской губернии самообложение провели 6856 селений, 397 сел от его сбора уклонились.100 Даже губернское руководство признавало, что «результаты кампании настолько не­достаточны, что по существу она сорвана».101

В соответствии с нормами нового закона все бедняцкие хо­зяйства, освобожденные от единого сельскохозяйственного налога, не выплачивали и сборов по самообложению. В Тульской губернии, например, от самообложения было освобождено 33,7% хозяйств.102 Колхозы привлекались к самообложению только тогда, когда они сами были в этом заинтересованы. Все это еще больше осложняло внутридеревенские отношения. Как сообщает Можайская уездная исполнительная комиссия: «Почти на всех собраниях чувствова­лось очень яркое нежелание середняков поддерживать бедняков и актив в вопросе самообложения. Середняк шел за зажиточной ча­стью деревни. Надо отметить сильно выраженное антибедняцкое настроение среди середняков и кулаков».103 Порой на собраниях обсуждающих вопрос самообложения дело доходило до скандалов и драк.104

В 1928-1929 гг. вместе с ростом сельхозналога увеличилась и сумма самообложения. Сбор платежей по самообложению в 1928 г. проводился ускоренными темпами, в основном в январе-феврале, что вынуждало рачительных хозяев продавать хлеб, не дожидаясь повышения хлебных цен на рынках весной, и тем самым облегчало ликвидацию кризиса хлебозаготовок. Сохранившиеся в 1929 г. ку­лацкие хозяйства Московской и Тульской губерний заплатили 578 759 руб. самообложения при общем объеме самообложения в 644 208 руб.105 Значительную часть суммы сбора выплачивали серед­няцкие хозяйства, так как размеры самообложения определялись размерами сельхозналога, а основная налоговая нагрузка, как из­вестно, приходилась опять же на середняка.

По закону размеры самообложения не могли превышать 35% единого сельскохозяйственного налога. Но повсеместно это поло­жение нарушалось. Так, в Тверской губернии всего лишь за год (1927/1928гг.) сумма самообложения увеличилась вдвое (с 644 208 руб. до 1 349 401 руб.)106 В некоторых селениях Московской губер­нии’ суммы от самообложения значительно превышали общую сумму сельхозналога. Например: в д. Корост Круговской волости в среднем на одно хозяйство приходилось 17 руб. 13 коп. самообло­жения (всего на деревню 992 руб. 70 коп.), а сельхозналог исчис­лялся в размере 12 руб. 32 коп. на крестьянский двор (всего 714 руб. 80 коп.)107 По данным обследования НК РКИ СССР, охваты­вавшего 66 тыс. хозяйств, расходы по самообложению составляли от 30 копеек до 28 руб., достигая от 10 до 241% суммы сельхозна­лога на хозяйство.108 В Московскую, Тверскую, Орловскую, Вла­димирскую, Рязанскую и Тульскую губернии было направлено рас­поряжение Наркомфина о проведении самообложения в 1928-1929 гг. в размере 50% к сумме сельхозналога. В отдельных случаях до­пускалось обложение и в районном масштабе, т.е. выше, чем уста­навливалось Наркоматом.109 На местах самообложение зачастую продолжало принимать уродливые формы: его превращали в нату­ральный налог, который взимался хлебом даже у бедноты.110 А в Московской губернии даже предлагалось ввести самообложение дачных поселков.111

В ответ на это крестьяне на своих собраниях стали принимать заниженные размеры самообложения. В «Воскресенском уезде Мос­ковской губернии самообложение было принято лишь в размере 25% от сельхозналога, в Сергеевском уезде — 19%.112

В итоге, самообложение, утратив свою первоначальную суть, стало обыкновенным побором с крестьянства. Оно наряду с хлебо­заготовками и сельскохозяйственным налогом подрывало и основыиндивидуального крестьянского хозяйства, теряющего рыночную инициативу.

Еще одной формой экономического давления являлся кресть­янский займ. В нашей литературе длительное время считалось, что займ — это добровольная финансовая помощь государству. Вместе с тем, в исторической науке не скрывалась связь хлебозаготовок с займами. В структуре платежей займ занимал второе место, уступая только сельхозналогу. Распространение займа проходило с затруд­нениями, встречая сопротивление крестьян. К зажиточным слоям, среди которых органы местного управления добивались наиболее полного размещения займа, применялось общественное и мораль­ное воздействие, звучали призывы на самом высоком уровне не ос­танавливаться и перед мерами принудительного размещения.113 Со­звучная идея высказывалась на XVIII Тверской губернской конфе­ренции (ноябрь 1927 г.), делегаты которой требовали: «Если кула­чество не пойдет на добровольный займ, надо провести принуди­тельный. Эти же средства направить по линии строительства наше­го хозяйства».114 Таким образом, снова революционная целесооб­разность возобладала над законностью.

С июня 1929 г. облигации займа должны были приниматься в уплату сельхозналога. В Московской губернии реализация крестьян­ского займа проходила слабо и грозила срывом компании.115 Реаль­ная контрольная цифра, определенная Наркомфином составляла в — среднем свыше 10 руб. на каждое крестьянское хозяйство, а по от­ношению к сельхозналогу до 70% годового задания.116 Из суммы вырученной от продажи займа 10% отчислялось в распоряжение во­лостных исполнительных комитетов. В Тульской губернии, в ходе распространения III займа индустриализации, несмотря на все при­нятые меры, было реализовано лишь 23% от намеченной суммы.117 Обследования, проведенные по размещению займов, подтвердили частые случаи принуждения крестьян. Так, в Московской губернии крестьянину деревни Станиславль, члену кооператива, Кокореву вследствие того, что он отказался взять займ, не дали муки. Кресть­янину Федосееву из деревни Толстиково, тоже члену кооператива, муку отпустили только после подписки на займ.118 Житель Подмос­ковья Хромышев рассказывал о распространении займа в своем селе следующее: «Я получал жалование, и вместо денег мне дали облига­цию займа. Я сделал попытку отказаться, однако денег не дают, го­воря, что не смеешь отказываться, а то хуже будет».119

Увеличение различных платежей приводило к значительному сокрытию доходов, что влекло за собой ужесточение администра­тивной и уголовной ответственности. Статья 60 УК РСФСР за неуп­лату налогов и сборов в установленный срок осуждала на шесть месяцев или год лишения свободы с конфискацией имущества120.

В налоговой политике конца 20-х г. было допущено множество перегибов и ошибок. Формы и методы налогообложения сразу вы­звали резкое недовольство всех слоев населения деревни, т.к. пере­обложение коснулось не только зажиточных крестьян, но и бедняков с середняками. Чрезвычайщина в налогообложении, усугубленная стараниями местных властей, не дала ожидаемых результатов и не вывела страну из кризиса. Пытаясь избежать повышенного обложе­ния, крестьяне меняли структуру полей, сокращали посевные пло­щади, резали скот. Часть товарных хозяйств, не выдерживая эконо­мического давления со стороны властей, забрасывали свою землю, уходили в город, где пополняли ряды низко квалифицированной ра­бочей силы. Действующая налоговая система ослабляла деловую ак­тивность единоличников вместо того, чтобы превратить ее в настоя­тельную потребность каждого крестьянского хозяйства вне зависи­мости от его социальной категории.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Ильиных В.А. Государственное регулирование заготовительного хлебного рынка в условиях НЭПа (1921-1927)./ /НЭП. Приобретения и потери. М., 1994. С. 167.

2. Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы. 1927-1939./ Т.1. Май 1927 — ноябрь 1929/0. М., 1999. С. 17.

3. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 23. Д. 8 Л.227.

4. Там же. Л. 207.

5. ЦАОДМ. Ф. 2867. Оп. 1. Д. 225. Л. 57.

6. Там же. Л. 60.

7. ЦГАМО. Ф. 66. Оп.19.Д.358.Л.394.Об.

8. Борисов Ю.С. Эти трудные 20-30-е годы //Страницы истории Совет­ского общества: факты, проблемы, люди. М.,1989.С.14О.

9. Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. С.49.

10. Тамже. С. 156.

11.ЦГАМО. Ф.66. Оп.22. Д.786. Л.8.

12. Советская деревня глазами ВЧК — ОГПУ — НКВД. С. 587.

13. Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. С. 21.

14. «Московская деревня». 9 декабря 1927г.

15. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 21. Д. 1822. Л. 28.

16. «Московская деревня» 13 февраля 1927 г.

17. Советская деревня глазами ВЧК — ОГПУ — НКВД. С.512.

18. Большевик.1927. №19-20.С5.

19. Югов А. Народное хозяйство Советской России и его проблемы. // НЭП. Взгляд со стороны. М., 1991. С. 209.

20. Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. До­кументы и материалы. 1927-1939/ Т.1. Май 1927 — ноябрь 1929./ М., 1999. С.28.

21. ГАРФ. Ф. 478. Оп. 1. Д. 2057. Л. 163.

22. Сталин И.В. О хлебозаготовках и перспективах развития сельского хозяй­ства. Соч. Т.Н. С.7.

23. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 22. Д. 853. Л. 56.

24. Советская деревня глазами ВЧК — ОГПУ — НКВД. 1923-1929. С. 661.

25. РГАСПИ. Ф.П.Оп.2. Д.417. Л.70.

26. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 23. Д. 8. Л. 339.

27. Там же. Л. 356.

28. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 23. Д. 8. Л. 398

29. Советская деревня глазами ВЧК — ОГПУ — НКВД. С. 711.

З0. Там же. С.842.

31. Бюллетень Тульского Окрисполкома и Горсовета № 3. 21 сентября 1929. С. 3.

32. Советская деревня глазами ВЧК — ОГПУ — НКВД. С. 664.

ЗЗ. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 21. Д. 1822. Л. 72.

34. ЦАОДМ. Ф. 2867. Оп. 1. Д. 225. Л. 49. Об.

35. Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. С.147.

З6. Советская деревня глазами ВЧК — ОГПУ — НКВД.   1923-1929.  С. 738,740.

37. Коллективизация сельского хозяйства. Важнейшие постановления коммунистической партии и советского правительства. 1927-1955. М., 1994. С. 174.

38. Баженов В. На хлебном фронте. /Авангард № 1-2. Тула, 1929. С. 40.

39. Трагедия советской деревни С. 240.

40. Тамже. С. 110.

41. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 21. Д. 1837. Л. 28.

42. РГАСПИ. Ф.17.ОП.32.Д.125.Л.4.

43. Данилов В.П. Советская доколхозная деревня: население, землепользо­вание, хозяйство. М., 1976. С.211.

44. Трагедия советской деревни. С. 116.

45. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 21. Д. 1837.Л.180.

46. Трагедия советской деревни. С. 137.

47. Авторханов А.Г. Технология власти /Вопросы истории № 2-3. 1991. С. 123.

48. Трагедия советской деревни. С. 151.

49. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 23.Д. 8. Л.282.

50. Трагедия советской деревни. С. 317

51. Советская деревня глазами ВЧК — ОГПУ — НКВД. 1923-1929. С. 879

52. Симонов Н.С. Проблема социального генезиса СССР в 20-30 гг. //Историческое значение НЭПа. М., 1990. С. 20.

53. СЗ СССР. 1925. №31. Ст. 208.

54. Положение о едином сельскохозяйственном налоге на 1927/28 г. СЗ СССР. 1927. №17. Ст. 189. С.375.

55. ЦГАМО. Ф.66.Оп.22.Д.528.Л.21.

56. Там же. Л.24.

57. РГАСПИ. Ф. 17. Оп.2. Д.211. Л. 18.

58. Всесоюзное совещание по единому сельскохозяйственному налогу при Наркомфина Союза ССР. 1-8 февраля 1927 г. М., 1927. С.4.

59. РГАЭ. Ф. 7733. Оп. 1. Д. 274. Л. 95.

60. Рогалина Н.Л. Новая экономическая политика и крестьянство. /НЭП. Приобретения и потери. М., 1994. С. 14.

61. Советская деревня глазами ВЧК — ОГПУ — НКВД. 1918-1939. С. 836

62. ЦГАМО. Ф.66. Оп.11.Д.96.Л.19.

63. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 21. Д. 1837. Л.67.

64. Бюллетень Тверского Губисполкома № 5-6. 1июля 1929 г. С.10-11.

65. Бюллетень Тверского Губисполкома № 14. 25 ноября 1929 г. С.33.

66. ГАРФ. Ф. 1235. Оп. 140. Д. 1250. Л. 4.

67. Солопов А.Н. Кого считали кулаком в 20-е гг.//Вопросы истории КПСС.1990. №1О.С.7О.//

68. О признаках кулацких хозяйств, в которых должен применяться кодекс законов о труде //Важнейшие постановления Коммунистической пар­тии и Советского правительства 1927-1935 гг. М.,1957. С.113.

69. Данилов В.П. Создание материально-технических предпосылок кол­лективизации сельского хозяйства в СССР. М.,1957. С.315.

70. ГАРФ. Ф. 1235. Оп. 140. Д. 1250. Л. 4.

71. РГАЭ. Ф. 7733. Оп. 7. Д. 275. Л.273.

72. Бюллетень Тульского губернского комитета ВКП(б). № 2. 30 октября 1928. СЗ.

73. Сельское хозяйство Союза ССР в 1927-28 г. М.,1929. С.448-454

74. СЗ СССР. 1928 г. №24. Ст. 212. С.474.

75. Литвак К.Б. Жизнь крестьянина 20-х. Г.: современные мифы и истори­ческие реалии.// НЭП. Приобретения и потери. М., 1994. С. 201

76. РГАЭ. Ф. 7733. Оп.4. Д. 1044. Л.25.

77. Литвак К.Б. Жизнь крестьянина 20-х г.: современные мифы и истори­ческие реалии./НЭП. Приобретения и потери. М., 1994. С. 197.

78. История крестьянства СССР. История советского крестьянства. М. 1986. Т.2.С.97.

79. ЦГАМО. Ф. 665. Оп. 1. Д. 478. Л. 35.

80. Там же.

81. Бюллетень № 5. XII Тульский Губернский съезд Советов рабочих, кре­стьянских и красноармейских депутатов. Тула. 1927. С. 22.

82. ЦГАМО. Ф.66. Оп.11. Д.96.Л.52.Об.

83. Бюллетень № 3. XII Тульский Губернский съезд Советов рабочих, кре­стьянских и красноармейских депутатов. Тула. 1927. С. 15

84. ЦГАМО. Ф. 665. Оп. 1. Д. 478. Л. 33.

85. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 23. Д. 8. Л. 399.

86. ЦГАМО. Ф.66. Оп.11. Д.4011. Л.36.

87. ЦГАМО. Ф. 665. Оп. 1. Д. 478. Л. 35.

88. Абрамов Б.А. Коллективизация сельского хозяйства в РСФСР. /Очерки коллективизации сельского хозяйства в союзных республиках /М.,1963.С78.

89. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 23. Д. 8. Л. 509.

90. О дополнении и изменении постановления ЦИК и СНК СССР от 24 ав­густа 1927 г. О самообложении населения. Постановление ЦИК и СНК СССР от 10 января 1928 г. СЗ СССР. 1928 г.

91. «Московская деревня» 17 октября 1927 г.

92. СЗ СССР.1927. №51. Ст.509.П.1-15.

93. «Московская деревня» 17 октября 1927 г.

94. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 22. Д. 782. Л. 45

95. ЦГАМО. Ф. 66. Оп.25.Д.266.Л.54

96. Там же. Л.56

97. ЦАОДМ. Ф. 2867. Оп. 1. Д. 225. Л. 66.

98. ЦГАМО. Ф.66.Оп.25.Д.266.Л.54

99. Там же.

100. Там же. Л. 575.

101. Бюллетень Тульского Окрисполкома и Горсовета № 3. 21  сентября 1929. С. 1.

102. Бюллетень Тульского Окрисполкома и Горсовета №11. 14 ноября 1929. С. 6.

103. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 17. Д. 81. Л. 63

104. «Московская деревня» 5 января 1927 г.

105. Бюллетень Тульского Окрисполкома и Горсовета №11. 14 ноября 1929. Сб.

106. Тверская губерния в 1926-28 г. К отчету губисполкома к XVI губерн­скому съезду Советов. Тверь. 1929 С. 159.

107. «Московская деревня» 17 октября 1927 г.

108. ГензельП.П. Налоговое законодательство СССР. М., 1927 . С. 191.

109. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 23. Д. 8. Л. 398.

110. «Московская деревня» 17 октября 1927 г.

111. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 23. Д. 8. Л. 577.

112. ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 17. Д. 81. Л.67

113. ГАРФ. Ф. 1235. Оп. 141. Д. 114. Л.139. 114.РГАСПИ. Ф.17 Оп. 21. Д. 1822. Л. 53.

115. ЦГАМО. Ф.66.Оп. 19.Д.357.Л. 176.

116. Там же. Оп.18.Д.893.ЛЛ.2-3 Об.

117. Бюллетень Тульского Окрисполкома и Горсовета №9. 31 октября 1929. С.7.

118. ЦГАМО. Ф.66.Оп.22.Д.721.С13.

119. «Московская деревня» 1 апреля 1928 г.

120. Литвак К.Б. Политическая активность крестьянства в свете судебной статистики 20-х годов. //История СССР. 1991. №2. С. 20.