III. ПОД ГИПНОЗОМ УТОПИЙ

Большинство крестьянства, завороженного популистскими ло­зунгами большевиков: «Мир — народам!», «Земля — крестьянам!», несомненно, поддержало октябрьский переворот 1917 года. Еще на­кануне деревня открыто преступила черту закона: начался захват земли собственников, растаскивание инвентаря и скота. По свиде­тельству очевидцев, уже тогда «заполыхали, как свечи, помещичьи усадьбы».1 Новая власть на Втором Всероссийском съезде Советов фактически узаконила, юридически оправдала эти самовольные за­хваты частнособственнического имущества и поощряла подобные акции на будущее. Ободренные крестьяне уже с головой окунулись в дел,ежку барской земли и добра.

Фактически большевики отбросили свою малоприв-лекатель­ную для крестьянства аграрную программу и начали реализовывать эсеровскую, в основе которой лежал раздел помещичьей земли по уравнительно-трудовой норме. Однако Ленин не просто позаимст­вовал эсеровскую программу, он взял ее лишь «напрокат», на вре­мя, чтобы угодить крестьянам, в расчете при удобном случае вновь вернуться к коммунистической идее решения аграрной проблемы. Кстати, Ленин этого и не скрывал. «Здесь раздаются голоса, — заме­тил вождь на втором съезде Советов, — что сам декрет и наказ со­ставлен социалистами-революционерами. Пусть так. Не все ли рав­но, кем он составлен, но, как демократическое правительство, мы не можем обойти постановление народных низов, хотя бы мы с ним были несогласны». И тут же недвусмысленно намекнул: «в огне жизни... крестьяне сами поймут, где правда»,2 понимая, конечно, под правдой только коммунизацию аграрной сферы.

Известно, что Ленин еще в 1905 году призывал большевиков поддерживать крестьянское движение и всячески помогать ему, но лишь до конфискации помещичьих земель. Что касается вопроса — кому и как отдать землю — тоже не делал секрета: «мы не обещали никакой гармонии, никакой уравнительности, никакой «социализа­ции»... напротив, мы обещали новую борьбу». А по сути — обещали национализацию земли без «всяких мелкобуржуазных пережит­ков».3 Это вылилось в четкую и ясную ленинскую формулу: «Мы сначала поддерживаем до конца, всеми мерами, до конфискации, — крестьянина вообще против помещика, а потом (и даже не потом, ав то же самое время) мы поддерживаем пролетариат против кресть­янства вообще».4

Этих принципов Ленин и его единомышленники придержива­лись захватив власть, и лишь в конъюнктурных целях, опасаясь поте­рять поддержку крестьян, ухватились за эсеровскую программу «со­циализации». Крестьянам, естественно, трудно было сразу разобрать­ся во всех тонкостях большевистской тактики по земельному вопро­су. Увлеченная заманчивыми лозунгами и обещаниями сразу же по­лучить землю, деревня поддержала новую власть и с еще большим энтузиазмом ринулась на захват помещичьей собственности.

Прозрение пришло позже, когда разгорелся пожар братоубийст­венной гражданской войны; установилась военно-коммунистическая диктатура с продотрядами и продразверсткой, и когда не только земля, но и плоды ее превратились в государственную собствен­ность. Но это было позже. А пока новый режим, еще недостаточно отвердевший, не особенно вмешивался в развернувшийся передел барской собственности; ограничивался лишь общими инструктив­ными указаниями или отправкой на места своих эмиссаров.

В этой до предела взвинченной и наряженной обстановке, вы­страданная крестьянами идея — справедливого раздела земли — не­редко отступала на задний план. А необузданная деревенская сти­хия, лишившись всяких тормозов, торопливо удовлетворяла свои сиюминутные эгоистические желания и низменные страсти.

Характерно, что крестьяне в первую очередь бросились даже не землю помещичью делить, а кинулись грабить господское добро. Верховодили  чаще  всего  вооруженные  солдаты-фронтовики.  Об этом свидетельствуют сами участники погромных акций. Крестья­нин Я. Наумченков из Жиздринского уезда Калужской губернии писал позже: «Целыми деревнями и даже по несколько деревень народ двинулся к помещичьим усадьбам с подводами, и верхами, и пешком, вооруженные кто чем мог; тут были трехлинейные винтов­ки, и старые берданы и наганы, и гражданские револьверы, и бом­бы, и дробовики и т. д. — вплоть до дубины... Некоторые помещики обратились с просьбой — только не убивать их. Вот где и пошла, как говорится, метелица. Все имущество: инвентарь, скот, упряжь — жи­во было разобрано в имениях крестьянами...»5 «Как только дошел слух до наших глухих уголков, что Керенский свергнут, — вспоми­нала крестьянка К. Шмарова из Макаровской волости Новохопер­ского уезда Воронежской губернии, — вечером это было услышано, а утром из ближайших деревень потянулись крестьяне с флагами «поздравить» помещика, — его и следа не было в усадьбе. Тут кре­стьяне приступили к барскому добру. Кто что сумел, тот то и брал. Забрали лошадей, плуги, косилки и т. д., добрались до крыш, по-стянули железо с сараев, поувозили из стогов сено».6

Именно на послеоктябрьский период приходится, по данным В. Булдакова, «основная масса погромных антипомещичьих дейст­вий крестьян».7 Сдерживающие деревню факторы значительно ос­лабели. Исчез страх перед помещиками, да и новую власть пока не особенно жаловали. Все это подпитывало безнаказанность и даже разнузданность. Крестьянин Ф. Антипов из деревни Никулино Псковской губернии объяснял: при Керенском часть крестьян еще побаивалось нарушить закон, а когда «наступила Октябрьская ре­волюция вот тут то сразу крестьяне почуяли что-то иное ... начали, ну, проще сказать, сдирать семь шкур с кулаков и помещиков»8 По­сле бегства хозяина имения Львова, — пояснял он, — «приступили к окончательному разгрому: бери, ломай и жги, — все вещи были ра­зобраны, скот был угнан, винокуренный завод, полный спирта, со­жжен. Не в одном нашем селе проходила такая чистка».9 Подтвер­ждает неистовый настрой деревни С. Денисов из Дроздовской во­лости той же губернии: «У нас в деревне об Октябрьской револю­ции узнали очень быстро. Узнали, что свергнуто правительство Ке­ренского и наступила Советская власть, которая дает крестьянину такие права, которые он никогда и во сне не видал... Сразу же кре­стьяне почувствовали себя вольными людьми и принялись мстить всем тем, кто наносил им раньше обиды... Стали расправляться с ненавистными помещиками, еще не удравшими по каким-либо при­чинам из своих насиженных гнезд — имений».10

В большинстве крестьянских воспоминаний доминируют захватно-погромные страсти: «захватили амбары с хлебом, инвентарь, запасы, домашнее имущество», «изломали все усадьбы, переделили хлеб и скот и перевезли к себе в село», «относились к церковной земле так же, как и к помещичьей, попов также поджигали», ... «стали появляться случаи убийства помещиков и их прислужников» и т.п.11 Деревня не оставляла в покое и, своих состоятельных одно­сельчан. Крестьянин И. Бугреев из села Улопшань Нерехтского уезда Костромской губернии так живописал эту акцию: увидел му­жик, «что еще не все до конца доведено. Кто-то стоит поперек до­роги. А мохнатые корявые руки так и чешутся. И расчесались. Доб­ралась до кулачков и богатеньких беднота. Полетели со двора их овцы, быки и телушки, застонали замки у амбаров. «Сторонись, бо­гачи! Беднота гуляй!..» — Сами все реквизировали».11а

Разгул стихии приводил не только к анархическим действиям, самосудам, но и, по словам С. М. Дубровского, «к псевдоуравнитель­ному идиотизму».12 Он исследовал этот процесс по горячим следам и приводит немало примеров бездумной, примитивной уравнитель­ной дележки имущества. При разгроме одного из имений в Кост­ромской губернии крестьяне убили племенного быка и распредели­ли поровну мясо, в другом месте разделили по частям жнейку, в третьем уравнительно поделили всю деревенскую школу вплоть до рам и дверей, наконец, в одном имении разобрали барский дом, а кирпичи раздали по едокам, и т. п.

По признанию крестьянина Д. Бондаренко из Погромской во­лости Воронежской губернии, участвовавшего в таких реквизициях, «имений разгромили очень много, а пользы от них получили очень мало, потому что разгромленное имущество подвергалось всякой порче при неосторожной его переправе, а также бывали случаи, ко­гда одна вещь попадала двум хозяевам, и от нее не было никакой пользы».13 В результате погибали многие художественные ценности из усадеб. К примеру, при разгроме имения графа Уварова в Поречинской волости Можайского уезда Московской губернии утрачена была часть уникальной коллекции из усадебного музея графа.14 Об агрессивно-погромных действиях крестьян историк И. А. Кириллов еще в 1922 г. писал: «Прекрасные постройки, редкий племенной скот, сельскохозяйственные машины, все было растащено и разве­зено... Приходилось начинать везде сначала, ничего целого в име­ниях не было». Только по пяти губерниям (Тульской, Курской, Во­ронежской, Пензенской и Нижегородской), по подсчетам П. И. Першина, в ноябре-декабре 1917 г. было разгромлено и сожжено 218 помещичьих имений.15

Синдром дележки чужого действовал развращающе. Лишь не­многие «боялись прикоснуться к помещичьей земле, считая за грех использовать чужое добро, — писал крестьянин А. Зуморин из села Никольского Симбирской губернии, — со временем и они уже не стали бояться греха».16 Мало кто из деревенских жителей предпола­гал, что и им самим скоро придется стать жертвой произвола. Толь­ко наиболее проницательные говорили тогда: «Ужо подождите, да­дут вам большевики братство и равенство».17

А пока деревенская масса, охваченная эйфорией безоглядного дележа чужой собственности, не особенно вникала в тонкости аграрной программы ленинцев. Для нее важным была отмена поме­щичьей собственности на землю и введение уравнительного земле­пользования в духе эсеровской программы.

Возникает вопрос: почему крестьяне так легко и доверчиво пошли на передачу помещичьей земли не в их личное, а в общинное владение? Десятилетиями вели борьбу с помещиками, жгли их усадьбы в 1905 году, обострили до предела конфликт с ними в 1917-ом, а когда действительно появилась реальная возможность стать собственниками барской земли — не воспользовались ситуаци­ей. И это в условиях, когда миллионы крестьянских дворов — вла­дельцев земли — уже добились внушительных успехов рационально­го ведения хозяйства.

Почему это прогрессивный процесс не нашел продолжения ни после февраля, ни после октября 1917 года?

«К сожалению, — писал в 1919 г. известный аграрник И. Мозжу­хин, — русское общество не замечало, что происходило в деревне, ка­кие изменения вносило в жизнь землеустройство и выход из общины. Увлеченное политической борьбой, оно совершенно просмотрело, что крестьянство нашло для себя новые формы хозяйственной жизни, перестраивая старый уклад ее сообразно изменившимся историче­ским условиям; не было замечено также и то, что переход к новым формам землевладения принял массовые размеры».18

Принятое в литературе мнение о большой привязанности де­ревенских жителей к архаичным традициям общины с ее защитны­ми функциями от произвола властей и стихийных бедствий, лишь частично, на наш взгляд, объясняет довольно инертное отношение деревни к частному владению землей. Совершенно игнорируется психолого-идеологический аспект.

Представляется, что важнейшим дезориентирующим крестьян­ство фактором являлась позиция партии социалистов-революционеров по аграрному вопросу. Большевистскую идею на­ционализации земли сельские жители, как известно, отвергли. А вот эсеровская «социализация» заинтересовала их, была им близка по общинной психологии. Пользуясь большой популярностью в сель­ской среде, эсеры не только упорно вдалбливали в сознание кресть­ян мысль о справедливом уравнительно-трудовом землепользова­нии, но и рисовали радужные перспективы благоденствия общины за счет конфискации барской запашки, скота и инвентаря. Сеяли иллюзии, что взятые деревенским миром помещичьи угодья будут по праву принадлежать и каждому общиннику. Традиционно община была собственником земли и доводы эсеров казались вполне ра­зумными. Поэтому даже их партийные установки о ликвидации ча­стной собственности на землю воспринимались деревней вполне спокойно. Крестьяне, думается, как-то довольно наивно полагали, что эсеровские требования о ликвидации частной собственности на землю относятся исключительно к помещичьим владениям и со­вершенно не касаются их надельных земель в рамках общины-собственницы. Этому способствовала и эсеровская пропаганда: «земли рядовых крестьян и рядовых казаков не конфискуются». Община же, по мысли сельских жителей, округлив владения за счет помещичьих угодий, увеличит таким путем и наделы всех своих членов.

Все это порождало, на наш взгляд, легковерие деревенских жи­телей к своим «благодетелям». Им не просто было разобраться во всех хитросплетениях земельной программы эсеров. А те, еще в 1908 году, на своем лондонском съезде не только осудили частную собст­венность на землю и идеализировали общину, но и решительно вы­ступили против любых «индивидуалистических тяготений кресть­ян», способных помешать социализации аграрной сферы.19 Один из лидеров социалистов-революционеров В. Чернов тогда же писал: «для социалиста в деревне нет ничего опаснее, как насаждение част­ной собственности, приучение мужика к мысли о праве торговать, барышничать землей... поэтому партия эсеров, как социалистиче­ская, должна увеличивать крестьянское землепользование на основе не личной, а социализированной собственности».20 Как видно, на первом плане у эсеров были не интересы тружеников крестьян, а «чистота» их социалистических помыслов. А деревенская община виделась им как реальная база для своих утопических опытов.

Профессор Ил. Чернышев, полемизируя с идеологами подоб­ных сентенций, еще в 1912 г. назвал деревенскую общину «земель­ным коммунизмом, взлелеянным крепостным правом» и упорно поддерживаемым народниками «как зародышевую ячейку будущего коллективизма». Проповедники левых течений, — по мнению Ил. Чернышева, — сознательно игнорировали настоятельные требования передовых элементов деревни впредь «пользоваться землею под-ворно, вечно», препятствовали тому, чтобы «сельское хозяйство приняло новый оборот к своему преуспеянию».21

Летом и осенью 1917 г. у российских крестьян имелся реаль­ный выбор: либо стать обладателем личной земельной собственно­сти и окончательно сбросить оковы опостылевшей многим общины, либо поддаться утопии эсеровской социализации земли, обещавшей благоденствие и процветание деревенскому миру за счет немедлен­ного поглощения общиной долгожданной, а теперь вполне реаль­ной, земельной и прочей собственности помещиков и хуторян. Верх взяла вторая альтернатива, очень простая и заманчивая, как тогда казалось большинству крестьян — одним махом покончить с ненави­стными помещиками и всем деревенским миром завладеть их соб­ственностью.

Большевики в октябре 1917г. лишь умело перехватили эсеров­скую земельную программу, временно отбросив свою — о национали­зации — и легко обеспечили себе успех. Деревня только позже осоз­нала, что стала заложницей утопических эсеровских теорий, потеря­ла ценностные ориентиры по земельному вопросу и упустила уни­кальную возможность стать, по примеру французских крестьян кон­ца XVIII века, собственниками земли, а не землепользователями.

А пока деревенское общество, увлеченное октябрьским рево­люционным вихрем 1917 года, безоглядно упивалось данной боль­шевиками свободой: захватывало и делило помещичью землю и имущество.

Конечно, новую власть настораживали все более разрастаю­щиеся анархические акции в деревне, и она пытается как-то остано­вить стихию погромов; но действовала довольно осторожно. Ленин, отвечая на запрос председателя Острогожского Совета Воронеж­ской губернии П. Крюкова, как поступить с ценностями разграб­ленных крестьянами имений, телеграфирует ему в декабре 1917 г.: «Составить точную опись ценностей, сберечь их в сохранном месте, вы отвечаете за сохранность. Имения — достояние народа. За грабеж привлекайте к суду. Сообщайте приговоры суда нам».22 К каким-то чрезвычайным мерам не зовет. Все законно и корректно. Губерн­ские власти, в свою очередь, в циркулярах предписывают привлечь «виновных в расхищении к строжайшему революционному суду», «объявляют врагами революции», требуют «все имения уже разо­бранные немедленно восстановить, весь инвентарь (как живой, так и мертвый) немедленно возвратить в усадьбы» и т.п.23 Но действу­ют вяло, власть еще не отвердела. Угрозы чаще всего не реализуют­ся. Направленные в провинцию из Петрограда, Кронштадта пока еще немногочисленные группы матросов, рабочих, красноармейцев ог­раничиваются, главным образом, агитационно-пропагандистскими акциями, помогают делить помещичью землю. Прямой конфронта­ции с деревенским миром стараются избегать, на карательные мерытем более не идут, ибо совсем недавно призывали прямо к противо­положному. Да и большинство деревни относится к новой власти лояльно, объективно способствуя ее укреплению; не жалеет про­шлого, за малым исключением, и верит, что господство помещиков кануло в вечность. А большевистское правительство тем временем неустанно дает деревне все новые авансы. «Товарищи крестьяне, говорилось в обращении СНК, подписанном В. И. Лениным в де­кабре 1917 г., — преступное правительство Керенского, дей­ствовавшего в интересах промышленников и помещиков, ничего не сделало для того, чтобы дать трудовому крестьянству орудия про­изводства... Забирая обманным путем хлеб у крестьян... низвергну­тое правительство не заботилось о том, чтобы дать крестьянам плу­ги, бороны, косы, серпы, уборочные машины, молотилки, сеялки, веялки и другие машины и орудия, без которых немыслимо никакое сельское хозяйство». Ленин от имени Совнаркома обещал всяче­скую помощь деревне и заверял, что «для производства сельхозма­шин и орудий будут пущены в ход 700 заводов»; что к «началу ве­сенних сельскохозяйственных работ крестьянство будет иметь не­обходимые машины и орудия».24

Убаюканные сладкими обещаниями и заверениями, крестьяне даже и не заметили, как из владельцев надельной земли преврати­лись в землепользователей. Как справедливо заметил А. В. Гордон, «крестьяне, в известной мере, стали жертвой собственного порыва. Воплотивший стремление к воссозданию всеобщей справедливости вместе с классовой ненавистью «шквал общинного права» смел по­мещичье землевладение, и он же позволил новой власти упразднить институт частной собственности на землю, а затем и крестьянское хозяйствование на земле. Определившийся после 1861 г. естествен­ный ход аграрной эволюции оказался прерванным».25

«Черный передел» 1917 — 1918 годов дал крестьянам не такую уж и значительную прибавку: в среднем на едока по Европейской России земельный надел увеличился с 1, 87 до 2, 26 десятин, т.е. всего на 0, 39 десятины.26 Но деревня как-то сразу успокоилась, 20 тысяч помещичьих хозяйств было разорено, их владельцы в большинстве своем исчезли, страсти «захватные» улеглись.27 Казалось наступило время свободного хозяйствования на земле...

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Алтаев А. Как крестьяне отбирали землю. М., 1920 С. 3

2. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 35. С. 27.

3. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т 11. С. 222.

4. Там же. С. 221, 222.

5. 1917 год в деревне (воспоминания крестьян). М, 1967. С. 150.

6. Там же. С. 67.

7. Булдаков В.П. Красная смута. Указ. соч. С. 160.

8. 1917 год в деревне. Указ. соч. С. 184.

9. Там же. С. 184-185.

10. Тамже. С. 182

11. Там же. С. 226, 227, 181,65.

11а Там же. С. 176.

12. Дубровский С. М. Очерки русской революции. Вып. 1. М., 1922. С. 116.

13. 1917 год в деревне... С. 66.

14. Федоров О. В., Ушаков В. К., Федоров В. Н. Можайск. М., 1981. С. 92.

15. Кириллов И. А. Очерки землеустройства за три года революции. Петро­град, 1922. С. 58; Першин П. И. Аграрная революция в России. Аграр­ные преобразования Великой Октябрьской социалистической револю­ции. Кн. И. М, 1966. С. 177-178.

16. 1917 год в деревне... С. 88.

17. Феноменов М. Я. Современная  деревня. Опыт краеведческого об­следования одной деревни. Л. М., 1925. С. 37.

18. Вестник Московского областного союза кооперативных объединений №5-6. 1919. С. 8-9.

19. Мария Бок. П. А. Столыпин. Воспоминания об отце. М., 1992. С. 183-184.

20. Чернов В.М. Пролетариат и трудовое крестьянство. М., 1906. С. 47-48.

21. Чернышев Ил. Крестьяне об общине накануне 9 ноября 1906 года, СПБ., 1912. С. 5, 18,8.9, 15, 14,34, 16, 22, III, XVI, 18.

22. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 50. С. 17.

23. Першин П. Н. Аграрная революция в России»... С. 156, 157, 184, 185, 186, 187; Минц И. И. История Великого Октября. Т. 3. С. 892.

24. Сборник документов и материалов по истории СССР советского перио­да. М., 1966. С. 64-65.

25. Менталитет и аграрное развитие России (XIX-XX в.в.). М., 1996. С. 68.

26. О земле. Вып. 1. Сборник статей о прошлом и будущем земельно-хуторского строительства. М. 1921. С. 9; В книге «Менталитет и аг-рарное развитие России (XIX-XX вв.)» М., 1996. — прибавка земельного крестьянского надела в среднем на душу обозначена как 0,6 десятины. (с. 230).

27.0течественная история. № 3. 1993. С. 105.